В июле 1951 г. Мичиганский университет в Анн-Арборе проводил международный семинар по биофизике для аспирантов. На протяжении десяти лет перед Второй мировой войной физический факультет Мичиганского университета устраивал летние школы по теоретической физике, на которые приглашались такие светила, как Нильс Бор, Энрико Ферми и Роберт Оппенгеймер. Получить туда приглашение мечтали все физики по обе стороны Атлантики. К этим собраниям, привлекавшим немало выдающихся умов, восходит целая череда важных открытий и публикаций{419}.

Биофизический семинар 1951 г. был организован при участии Кембриджского университета стараниями профессора Мичиганского университета Гордона Сазерленда, работавшего в Анн-Арборе в 1949–1956 гг.{420} В качестве наставников он привлек восемь видных ученых, в том числе Сальвадора Лурию из Индианского университета, Макса Дельбрюка из Калифорнийского технологического института и Джона Кендрю из Кавендишской лаборатории Кембриджского университета. Он стремился «объединить физиков и биологов, чтобы первые ознакомились с проблемами биологии, в решении которых можно было бы использовать физические методы, а вторые – с новейшими инструментами и приемами из области физики, применимыми в биологических исследованиях»{421}.

Как многие американские университеты, Мичиганский университет в Анн-Арборе в послевоенное время бурно развивался, о чем свидетельствовало строительство новых зданий, обустройство лабораторий и аудиторий. Американская наука не испытывала недостатка в деньгах, непрерывный поток которых обеспечивали гранты федеральных властей, контракты Министерства обороны и плата за обучение от студентов, а их стало значительно больше благодаря принятому в 1944 г. закону о правах военнослужащих, известному под названием G. I. Bil[45], который определял льготы тем, кто вернулся с войны. Синклер Льюис как-то заметил о Мичиганском университете, что его здания измеряются в милях, как на заводах Форда{422}.

Погода тем летом была солнечной и жаркой – даже не верилось, что на свете существует зима. Немногочисленные студенты, остававшиеся в Анн-Арборе, слонялись по пешеходным дорожкам, наискосок пересекавшим сорок акров[46] центрального кампуса, и забредали в здания из красного кирпича и известняка, фасады которых украшали величественные колонны. В перерывах между занятиями они сидели на зеленой траве в тени дубов и вязов, выстроившихся параллельными рядами вдоль дорожек, словно маршевый оркестр. Из преподавателей остались лишь те, кто застрял в городе из-за студентов, имевших академическую задолженность, или вел спецкурсы для коллег, в частности по биофизике. С четверти десятого утра до девяти вечера каждые 15 минут летнюю тишину нарушал бой часов на башне Бертона. Громада этого железобетонного облицованного известняком сооружения в стиле позднего ар-деко, высота которого составляет 65 м, доминирует над центральным кампусом университета. Заключенный в ней карильон из пятидесяти трех колоколов, четвертый в мире по массе, играет мелодию «Вестминстерские четверти»{423}.

Джеймс Уотсон и его сестра возвращались из Неаполя в Копенгаген через Северную Италию, Париж и Швейцарию. По вечерам они развлекались чтением. Уотсон перелистывал страницы мемуаров в форме романа американского философа испанского происхождения Джорджа Сантаяны «Последний пуританин» (The Last Puritan: A Memoir in the Form of a Novel), рассказывающего историю потомка старинного бостонского семейства, пуританские вера и мораль которого не вписываются в культуру Америки XX в. Отождествляя себя с главным героем, Уотсон в письме родителям высоко отозвался об этой ныне почти забытой книге, особенно его впечатлили начальные главы, где описываются родословная и отрочество героя{424}.

По делам он заехал в Женеву и провел несколько дней в обществе швейцарского биолога Жана Вейгля, с которым виделся на летнем семинаре «фаговой» группы Макса Дельбрюка в Колд-Спринг-Харборе в 1949 и 1950 гг. Вейгль, недавно вернувшийся в Швейцарию из Калифорнийского технологического института, рассказал ему, что Полинг только что установил структуру белков, а это первое описание молекулярного строения биологически важного вещества. Слушая об очередном триумфе Полинга, Уотсон представил себе, как сообщалось об этом великом событии, словно сам при этом присутствовал: «Модель оставалась спрятанной за занавесом до конца доклада, когда он с гордостью предъявил свое творение. Затем Лайнус с горящими глазами рассказал о главном в своей модели – специфической конфигурации белковых молекул, называемой α-спиралью»{425}. Вейгль, слабо ориентировавшийся в рентгеновской кристаллографии, не мог ответить на град вопросов, которые обрушил на него Уотсон. Он сказал Джеймсу, что некоторые коллеги считают α-спираль, как он выразился, «очень симпатичной», но все ждут публикацию Полинга в журнале Proceedings of the National Academy of Sciences (PNAS), чтобы увериться в его правоте.

В наше время, когда можно мгновенно связаться с любой точкой планеты, трудно себе представить, как медленно перемещалась информация полвека назад. В начале 1950-х гг. для того, чтобы читатели получили свежий номер научного журнала, нужно было подготовить рукописи для типографии, там набрать все тексты вручную из металлических литер и напечатать на бумаге, проверить, внести исправления, снова напечатать и только после этих трудоемких процессов доставить в библиотеки и подписчикам на грузовых автомобилях, поездах и самолетах. Издающиеся в США журналы доставляли в Европу пароходом, так что там они появлялись на шесть недель позже. Поэтому, когда в июле 1951 г. Уотсон вернулся в Копенгагенский университет, в университетскую библиотеку лишь недавно поступил апрельский номер PNAS. Джеймс буквально вырвал его из рук библиотекарши и дважды прочел материал Полинга. Через несколько недель пришел майский номер, содержавший еще семь статей Полинга, которые Уотсон также проглотил с жадностью. Позже он вспоминал: «Терминология по большей части была для меня недоступна, и я мог лишь составить общее впечатление об аргументации. Я не мог оценить, насколько она обоснована. Единственное, в чем я был уверен, – что это хорошо написано»{426}. Несмотря на недопонимание, последнее открытие Полинга вызвало у Уотсона бурю тревог. Что, если Полинг применит свой подход к решению загадки ДНК прежде, чем у него самого появится возможность раскрыть эту тайну?{427}

К концу июля большинство сотрудников лаборатории Калькара вернулись из летних отпусков, и Уотсону стало менее одиноко. Сообщив коллегам о своем решении сменить Копенгаген на Кембридж, он привел массу причин, включая плохое влияние сырой и холодной местной погоды на его психическое состояние, отвращение к биохимии и возникший в Неаполе интерес к рентгеноструктурному анализу. В письме родителям от 12 июля он привел несколько иные аргументы: «Я чувствую, что почти исчерпал возможности копенгагенской науки. Кембридж – возможно, лучший университет в Европе, и я, наверное, поеду туда в конце сентября или начале октября»{428}. Через два дня он привел сестре еще одну подоплеку своего решения – неприязнь к Герману Калькару. Молодые люди бывают крайне нетерпимыми к сомнительным сторонам и слабостям любви, и это, безусловно, относилось к Уотсону. Он не мог спокойно относиться к адюльтеру Калькара, не говоря уже о том, чтобы работать бок о бок с человеком, «осквернившим» лабораторию, которую Джеймс почитал наподобие церкви. Один вид держащихся за руки Калькара и Барбары Райт с заметными признаками беременности угнетал Уотсона{429}.