Уилкинс сильно сомневался в расчетных оценках содержания воды в образцах ДНК, которые предложила Франклин в своем выступлении{623}. Точно определить содержание воды в ДНК было необходимо для установления структуры, но трудно осуществимо. На основании примерных значений, полученных Розалинд, оставалось неясным, сколько полинуклеотидных цепей в молекуле ДНК – две или три; допускалось даже, что их четыре. Чтобы уточнить оценку, нужны были более однозначные данные. Таким образом, Франклин хотя бы продвигалась в нужном направлении, тогда как Уилкинс топтался на месте. Притом хотя он и сторонник спиральной структуры ДНК, но тоже не осознал значения пространственной группы С2, а из этого факта следовало, что число цепочек в спирали должно быть четным, то есть две либо четыре, но не три, как тогда считал Уилкинс{624}.

Уилкинс даже признался Уотсону, что коллеги-физики не одобряют его переход в биологию. На академических собраниях они были вежливы, но сомневающийся в себе Морис полагал, что за спиной его критиковали за то, что он не участвует в послевоенном буме физических исследований. Уилкинс не чувствовал поддержки и английских биологов, которые были преимущественно ботаниками и зоологами старого типа. Сообразив, что Уилкинс нуждается в ободрении со стороны коллеги, Уотсон внимательно слушал, кивал и поддакивал. Он заверил собеседника, что передовые биологи из числа его ровесников презирают всех этих собирателей, классификаторов, составителей списков и систематиков, которые занимаются умозрительными, не опирающимися на строгие научные данные теориями о происхождении жизни и не признают, что гены состоят из ДНК{625}. К концу ужина Уотсон было решил, что ему удалось встряхнуть нового товарища, как вдруг Уилкинс вернулся к нападкам на Франклин – и момент был упущен. Оплачивая счет, Уотсон проводил взглядом понурого Уилкинса, растворившегося в туманной лондонской ночи{626}.

На следующее утро после коллоквиума в Королевском колледже Уотсон встретился с Криком на закопченном лондонском вокзале Паддингтон недалеко от дома в Ноттинг-Хилл, где выросла Розалинд Франклин. Напоминающее пещеру железнодорожное депо, поврежденное в результате многочисленных налетов немецкой авиации во время Второй мировой войны, еще не было полностью восстановлено. Крышу над платформой, где они ждали прибытия экспресса Большой западной железной дороги, заменили лишь недавно – прежнюю в 1944 г. уничтожили две 230-килограммовые планирующие авиабомбы.

Уотсон, накануне допоздна засидевшийся с Уилкинсом, чувствовал себя не блестяще, но с удовольствием предвкушал первую в жизни поездку в Оксфорд. Если бы он, прежде чем войти в вокзальное здание, не пожалел времени на то, чтобы осмотреть район Паддингтон, то заметил бы больницу Святой Марии. Там осенью 1928 г. в крохотной лаборатории под крышей одной из красных кирпичных башен микробиолог Александр Флеминг открыл пенициллин, который выделил из плесени, выросшей в чашке Петри, забытой им перед отъездом в летний отпуск. К концу войны пенициллин уже называли чудо-лекарством XX в., и в 1945 году Флеминг получил Нобелевскую премию по физиологии и медицине[51]{628}. Ни Уотсона, ни Крика в тот день, совпавший с американским праздником Дня благодарения, история пенициллина не занимала. Осталась незамеченной ими и связь между этим антибиотиком и женщиной, с которой они должны были встретиться во второй половине дня, – одним из лучших кристаллографов мира Дороти Ходжкин. Помимо всего прочего, она установила молекулярную структуру пенициллина{629}.

Крик намеревался обсудить с Ходжкин свою новую теорию, объясняющую дифракцию рентгеновского излучения на кристаллах органических соединений со спиральной структурой{630}. Уотсон описал, как они ожидали поезда: «Перед выходом на платформу Фрэнсис был в прекрасной форме. Его теория казалась такой изящной, что заслуживала изложения именно при личной встрече с кем-либо, кто, как Дороти, достаточно умен, чтобы сразу же оценить ее сильные стороны, а такие люди большая редкость»{631}.

Дороти Ходжкин умела скрывать свой блестящий ум за милыми манерами. Поэтому она редко устрашала коллег-мужчин и взошла на скользкий научный олимп задолго до того, как им представился шанс столкнуть ее вниз. Как и Франклин, Ходжкин интерпретировала рентгенограммы с помощью сложных математических методов. Но, в отличие от Розалинд, она не была противницей умозрительного моделирования до составления искомой картины по экспериментальным данным. Тем не менее ей потребовалось несколько лет, чтобы выяснить строение относительно простого природного вещества – пенициллина, молекула которого состоит из 27 атомов. На более сложные органические соединения, в частности инсулин и витамин В₁₂, в молекулах которых сотни атомов, ушло еще больше времени.

Новая теория Крика зародилась несколькими неделями раньше – вечером Дня всех святых. Макс Перуц только что получил письмо от чешского физика Владимира Ванда, работавшего в Университете Глазго, который предлагал объяснение дифракции рентгеновского излучения на спиральных молекулах{632}. Перуц передал его Крику, который сразу же нашел в рассуждениях Ванда изъяны. С письмом в руках он поднялся на третий этаж и постучал в дверь кабинета талантливого кристаллографа Уильяма Кокрана, родившегося и получившего образование в Шотландии. Хотя Кокран впрямую не участвовал в расшифровке структуры крупных биологических молекул, он был идеальным слушателем для Крика, с удовольствием развенчивая его сумасбродные идеи и дельно обсуждая обоснованные гипотезы. Они договорились разработать более эффективный математический аппарат, чем тот, что предлагал Ванд. Все утро Крик писал и стирал уравнения на исцарапанной грифельной доске, после чего с больной головой пошел перекусить в паб Eagle. Оттуда, чувствуя себя слегка не в своей тарелке, он в надежде дать отдых мозгам отправился в свою крохотную недорогую квартирку на верхнем этаже старинного дома на Бридж-стрит, почти напротив Сент-Джонз-колледжа{633}. Сидя у газового камина в тесной гостиной, он от нечего делать и взялся за исписанный уравнениями блокнот. Вскоре Крик нашел решение{634}.

К вечеру работу пришлось прекратить, потому что они с Одиль собирались сходить на дегустацию в винный магазин Matthew & Son на соседней Тринити-стрит. Уотсон утверждал, что приглашение на это мероприятие вдохновило Крика, поскольку означало, что он принят в хваленое кембриджское общество, в противовес недружелюбному отношению к нему в Кавендишской лаборатории{635}. Вечер, посвященный вину и сыру, оказался менее вкусным и веселым, чем ожидал Крик, и они рано ушли. По мнению Уотсона, дело было в отсутствии молодых женщин, поскольку там были в основном университетские преподаватели, поглощенные обсуждением обременительных административных вопросов{636}. Крик так не считал: «Для Джима характерно видеть такого рода вещи в каком-то ложном свете»{637}. Фрэнсис пробовал белые рейнские и мозельские вина урожая 1949 г., поданные мистером Мэтью{638}, довольно сдержанно, так что вернулся домой неожиданно трезвым. Он вновь устроился у камина и проверил свои выкладки{639}.