Мать полностью одобрила ее выбор: «Она обставила квартиру не как принято, но очень продуманно». Там имелась просторная гостиная-столовая с раскладным диваном, спальня с большим окном, прекрасно оборудованная ванная и компактная кухонная зона. Розалинд даже сама сшила занавески. В целом все было очень мило и привлекательно, притом самобытно, с памятными вещицами, привезенными из путешествий. Квартира никогда не пустовала, потому что, уезжая на сколько-нибудь продолжительное время, Франклин обязательно предоставляла свой дом в пользование друзьям. Ее перфекционизм порой приводил к конфликтам с домовладельцем, однако проигрывала она редко{574}.
Дар домоводства Розалинд ярче всего проявляла на кухне. Ее фирменные блюда были во французском духе: томленный в красном вине кролик или голубь, жареные артишоки с хрустящей хлебной крошкой и молодой картофель, тушенный в сливочном масле, а не сваренный по-британски в воде. Все эти блюда обильно приправлялись оливковым маслом, свежей зеленью, тертым высокосортным сыром, базиликом и чесноком. Ее отец, уверявший, что ненавидит чеснок, не замечал его в изысканных обедах, которые готовила по воскресеньям Розалинд, тайком добавляя острую приправу в ростбиф или йоркширский пудинг, и не отказывался от добавки.
Для многих мужчин и женщин, друживших с Франклин за пределами лаборатории, она никогда не была бесцеремонной, резкой, напористой, а, напротив, воплощала деликатность и веселость. Она всегда продумывала, как рассадить гостей за столом, чтобы никто не скучал, и непременно клала рядом со столовыми приборами маленькие подарки, чтобы подчеркнуть, что каждый гость почетный. Ее дом – прекрасный пример того, что она умела разделять разные стороны своей жизни: преданная дочь, очаровательная хозяйка и холодный целеустремленный ученый. Как ни странно, ее друзья и родственники редко постигали весь спектр ролей, которые она превосходно исполняла{575}.
Утром 21 ноября было холодно и ветрено, моросило; весь месяц выдался необычайно дождливым, всего восемь дней обошлось без осадков{576}. Франклин приготовила себе обычный легкий завтрак – черный чай с капелькой молока и одно диетическое печеньице, облачилась в строгую черную юбку и белоснежную блузку, застегнутую под горло. По словам Реймонда Гослинга, она всегда одевалась продуманно, а не привлекательно – разумный выбор, если учесть, что на работе ей каждый день в сыром подвальном помещении нужно было часами делать рентгенограммы образцов ДНК и нередко приходилось ложиться на пол, воюя с капризным оборудованием. Тем не менее Розалинд всегда выглядела, как считает Гослинг, очаровательно и женственно{577}. Ее мать рассказывала, что она немало внимания уделяла одежде, так что всегда была хорошо, элегантно и по моде одета, причем многое шила сама{578}. Джеймс Уотсон утверждал, что она не пользовалась помадой, но это не так – уж Мьюриэл Франклин точно знала, какой косметикой и в каких случаях пользовалась ее дочь.
Итак, Франклин тщательно сделала макияж и накрасила губы{579}. Надев дождевик и захватив зонт из медной подставки в прихожей, она заперла дверь, спустилась в лифте и вышла через просторный вестибюль на улицу. Шагала она решительно, и набойки квадратных каблуков ее туфель звонко клацали о мостовую. Из-за клаустрофобии Розалинд избегала ездить в метро и добиралась около получаса на автобусе до угла Олдуич и Друри-лейн, затем пешком еще несколько минут в обход оживленной улицы Стрэнд и оплота закона – зданий Судебных иннов.
Войдя со Стрэнда в широкие железные ворота Королевского колледжа, Франклин прошла во внутренний двор, примыкающий к Темзе. Держась подальше от бомбовой воронки посреди двора, она повернула налево и поднялась по лестнице величественного восьмиэтажного гранитного здания в георгианском стиле с балюстрадами и арочными окнами. Как многие студенты и сотрудники Королевского колледжа, она редко (если вообще когда-нибудь) поднимала глаза на украшающие фасад две аллегорические фигуры, воплощающие изображенный на гербе колледжа его девиз Sancte et Sapienter[48], – соответственно, одна из них держит крест, а другая – книгу. Ее каблуки простучали, будя эхо, по скользкому влажному мраморному полу главного фойе, в котором господствовали огромная лестница и мраморные статуи древнегреческих драматурга Софокла и поэтессы Сафо без какого-либо указания или таблички, которые разъясняли бы, почему они здесь находятся{580}.
Розалинд проследовала в боковую дверь, спустилась на один пролет лестницы вниз и через массивные огнеупорные двери вошла в биофизическую лабораторию. Оказавшись на рабочем месте, сняла дождевик и спрятала свой изящный наряд под чистым накрахмаленным белым лабораторным халатом, слишком большим и громоздким для нее, поскольку был скроен на мужскую фигуру. Спецодежда служила обязательным элементом ее физического и психологического превращения из очаровательной любимицы друзей Розалинд в категоричную и суровую мисс Франклин{581}.
В тот день Джон Рэндалл поручил своим сотрудникам провести коллоквиум по нуклеиновым кислотам в лектории колледжа в три часа дня. Докладчиков было трое. Уилкинс выступил с обновленным вариантом сообщения, которое сделал в мае в Неаполе и повторил в июле в Кембридже, демонстрируя свидетельства наличия на дифракционной рентгенограмме ДНК повторяющегося крестообразного элемента, указывающего на спиральную структуру. Он также рассмотрел растяжимость волокон нуклеиновых кислот, оптические свойства ДНК и свои результаты выделения ДНК из сперматозоидов каракатицы. В этом докладе было мало что нового, но годы спустя Уилкинс утверждал, что упомянул важные результаты Чаргаффа о соотношении пуриновых и пиримидиновых нуклеотидов в ДНК (больше никто из присутствовавших на коллоквиуме не помнил, чтобы он рассказывал что-либо связанное с работами Чаргаффа){582}.
После Уилкинса выступал Александр Стоукс (его все звали Алек), который говорил о своей новой теории. Он вывел математическую формулу (независимо от Крика, сделавшего то же самое в Кембридже примерно на неделю раньше), описывающую дифракцию на повторяющихся структурах в двумерных решетках (преобразование Фурье спиральной структуры). Стоукс с гордостью заключил, что в его работе представлен новый метод интерпретации дифракционных рентгенограмм ДНК{583}. Давая интервью через двадцать три года после того события, он вспоминал: «Я докладывал о дифракции на спиралях. Как мне помнится, во вступительной части я отметил, что Крик и Кокран пришли к тому же, однако мой доклад основывается исключительно на своей собственной работе». Что касается доклада Франклин, то у Стоукса остались о нем очень смутные воспоминания{584}.
Франклин отвели худшее время – во второй половине дня. Коллоквиум длился уже больше двух часов, и сонные слушатели мечтали о пиве по окончании. Оглядев мужчин, которые станут оценивать ее работу, она взяла себя в руки и поднялась на сцену. Положила стопку записей на дубовую трибуну, откашлялась и характерным для нее аристократическим тоном изложила детали своего исследования, отличавшегося высоким техническим уровнем. В переднем ряду жестких деревянных скамей прямо перед ней сидел Морис Уилкинс. На один-два ряда за ним закинул ногу на ногу Джеймс Уотсон, запасшийся газетами на случай, если доклад окажется неинтересным. Это была первая личная встреча Франклин и Уотсона.
