— Вижу, вы с Дэ́йдженом уже знакомы, — хмыкнул недавний соратник. — Ординарец короля, похитивший его дочерей, стоило на денёк оставить их без присмотра.

«Вообще-то нет», — молча подумала Эмпирика. Хотя она могла и раньше догадаться: кто бы ещё стал им помогать, как не таинственный юный феоссар, о котором заговорщицки шептались старшие сёстры, намекая на его неподобающе взаимный интерес к Эмеградаре.

— Завтра уезжаешь домой? — невозмутимо осведомился Дэйджен.

Пожалуй, это была первая — и единственная — фраза, которую Эмпирика от него услышала.

— Точно так, — улыбнулся Дэста. — Не беспокойся, маме и сестрёнкам я накупил подарков от нас обоих.

Послышалась музыка флейты и лютни.

Все взгляды вновь устремились на сцену.

Девушки начали петь.

— Что это за язык такой? — тихо спросила Эмпирика.

Прежде она подобного не слышала, но слова отчего-то казались смутно знакомыми. Точно пришли из какого-то странного забытого сна…

— Старый радошианский, — объяснила Эмеградара. — Восстановлен по фрагментам древних рукописей и надписям на камнях. Эгидиумы, разумеется, его не признают.

Навязчивый мотив проникал в самое сердце, пробуждая смутное чувство светлой печали. И другое: скрытое, тёмное, непонятное. Какую-то чёрную тревогу, смешанную с необъяснимым стыдом.

«Такое чувство, будто меня здесь быть не должно», — с досадой подумалось Эмпирике. Будто она — неуместное чёрное пятно, омрачающее всеобщий праздник.

«…как призрак проклятых дорог на перекрёстке тёмных дум», — подсказал голос аюгави, такой же задумчивый и ледяной, каким принцесса слышала его в последний раз: после лекции отсутствие Дары разверзлось прорехой тишины на месте успевшего стать привычным задорного смеха.

Когда песня закончилась, сменившись заводной мелодией колёсной лиры, это тягостное чувство стало невыносимым.

— Пойдём танцевать, — улыбнулась Эмеградара.

Её спутники-агранисцы вместе с юношами и девушками из соседних палаток уже направились к сцене, занятой музыкантами в красных кафтанах, возле которой собирался весёлый народ в ярких костюмах, пускаясь в пляс.

— Вот ещё, — буркнула Эмпирика.

— Пойдём, это просто. Проще, чем воевать, — Дэста со смехом протянул руку, но она невольно отшатнулась.

Смущённая полуулыбка. Затаённая тревога. Тяжёлая, едва скрываемая горечь.

— Я тут подожду.

***

Она осталась одна у шатра и долго смотрела на фигуры, кружащиеся в танце. Тихий ветерок, жёлтые цветы, душистые травы, тепло огня, музыка флейты… Всё словно отдалилось, заволоклось пеленой чёрного тумана.

Откуда-то повеяло холодом, и замёрзшие пальцы ног зябко съёжились в непросохших ещё ботинках.

Нет, ей здесь определённо не место.

Эмпирике захотелось уйти куда-то, спрятаться, укрыться с головой — раствориться в этой внутренней черноте, только бы не темнеть досадным пятном в глазах, мечущих весёлые искорки.

Никто не обращал на неё внимания, — она знала, — и всё же не могла отделаться от ощущения, что со всех сторон к ней прикованы чьи-то недобрые тяжёлые взгляды.

Перейдя ручей, Эмпирика вернулась на притоптанный луг, где недавно гремела битва. Она миновала одинокий сарай и взобралась на холм.

Ветер доносил обрывки музыки и пения — тихие, призрачные, словно из другого мира.

Заметно похолодало, и даже свет солнца как будто потускнел.

Эмпирика плотнее закуталась в чёрную накидку и спустилась со склона в узкую тенистую низину, откуда странная сизая дымка поднималась к вершине соседнего холма. К чёрным руинам, куда держала она путь.

Остатки давно разрушенных ступеней. Обломки громадных камней, усеявшие склон. Приглядевшись, она различила на них подобие древней резьбы — или это были просто природные следы времени?

Руины, вросшие в холм, затянутые у подножия густым кустарником, торчали острым шипом, застывшим в дерзком стремлении пронзить небо.

Под остовами арки она вошла в башню — ступила в полумрак и неспешно поднялась по полустёртым ступеням на площадку с осыпавшейся крышей. Дальше ступеней не было; наверху виднелись остатки каменных перекрытий. Внутреннюю часть площадки тускло освещали падающие сверху рассеянные лучи.

Здесь было ещё холоднее. Пахло сырыми камнями с лёгкой примесью чего-то тошнотворно-сладковатого. Эмпирика старалась не думать об этом запахе. Воздух был каким-то густым, тяжёлым, и она не могла избавиться от представления, как с каждым вздохом в лёгкие проникают тлетворные испарения со спорами плесени, как с каждым вздохом её тело наполняет порция неизвестного яда.

Воздух стоял бездвижно, но она ощущала странное прикосновение к коже — точно ветерок пробежал. Но ветра не было. Странно: ведь она слышала далёкий шум, точно ветер завывал над холмами. Остальные звуки померкли вовсе, точно и не было неподалёку никакого Фестиваля.

В тусклом свете она различила надписи на стенах.

У неё закружилась голова.

Перед заморгавшими глазами поползли разноцветные концентрические круги.

Когда она снова пригляделась, стало ещё темнее. Тусклый свет исчез, и вместо него откуда-то сверху лилось зыбкое красноватое свечение.

Эмпирика пошла наверх, держась за стены, по винтовой лестнице — по ступеням, которых не было мгновение назад.

Там, где она касалась сырых камней, с тихим шипением вспыхивали странные фиолетовые знаки и тут же гасли во тьме.

Многоголосый шёпот заполнил пространство.

Приглушённый гул. Слов не разобрать. Дрожащее дыхание.

Прислушаться — и просачивается сквозь шум полупрозрачная повторяющаяся мелодия. Навязчивая песня, струящаяся прямо в сознание и заполняющая его целиком смутными образами.

«Обитает наш народ в чёрной бездне меж миров», — тихо пел ясный голос вдалеке и одновременно совсем близко, а где — не разобрать: то ли в мыслях, то ли в другом пространстве.

Гладкие камни отзывались протяжным эхом.

«И, пока ты будешь спать, вечность он сочтёт опять».

Колыбельная.

Ей отчётливо вдруг вспоминалась другая башня: чёрная под чёрным небом. И мягкий сиреневый свет странных светильников в тёмных покоях. Пурпурный балдахин над кроватью. И груды книг: громадные фолианты, внушающие ужас одним своим видом, источающие тревожный, будоражащий воображение запах ветхости с едва уловимой примесью чего-то сладковатого, тошного — мрачного и неназываемого.

И этот голос…

«Заклинаю ясный день — пусть падёт на солнце тень.

Заклинаю злую ночь — звёзды с неба канут прочь».

Неуловимый голос, чьё призрачное звучание столько лет тщетно силилась она воскресить в памяти.

И ожило вдруг всё — разом и без утайки. То, что все эти годы тревожило её сны, утопая наутро в милосердном забвении.

Гулкие лестницы с резными перилами. Бесконечные подземные коридоры. Зыбкая, вздрагивающая от каждого вздоха тишина в необозримом зале, чьи полупрозрачные стены и своды из зеркального камня теряются в туманном полумраке.

В Зале Потерянных Душ, в башне Аш-Таше на Озере Слёз…

Руки — тёплые, мягкие, ласковые — теперь были холодны и жестоки. Одна сжимала её ладонь до боли, другая что-то прятала за спиной.

Бессчётные ступени, перекрестья ходов… Они шли так долго, что Эмпирика утратила всякое представление о направлении и не могла понять, поднимаются они или спускаются.

Они находились здесь вдвоём. Вернее, остальные — если они были, кем бы они ни были — никогда не занимали Эмпирику настолько, чтобы попасть в поле её восприятия. Только смутное ощущение постороннего присутствия, непонятное и неосознаваемое тогда, в детстве, позволяло предположить, что в башне жил кто-то ещё. Как будто она полнилась призраками — бесплотными, незримыми и оттого с особой, даже болезненной какой-то настойчивостью отстаивающими своё право на достоверное существование.