— …сознание определяет бытие, и то, что нас заставляют считать реальностью, навязано со стороны… Ваша слепая вера собственным глазам, обманутым яркостью пустой обёртки, ничем не лучше наших «глюков».

Ого, да тут прямо философский кружок!

Сан Саныч многозначительно переглянулся с коллегами:

— Вот и началось.

***

Перед самым уходом, пока врачи были в лекарственном кабинете, обсуждая назначения с медсестрой, Мария Станиславовна слонялась по ординаторской, ожидая, когда её уже отпустят. От нечего делать она заглянула в шкаф, где Павел Сергеевич держал книги.

Коллекция его явно пополнилась за лето.

Рука инстинктивно потянулась к ряду самых потёртых корешков: Марию Станиславовну всегда привлекали старые книги, и то, что она теперь увидела, раньше привело бы её в восторг. Только вот у неё уже давно отпала охота к чтению — как, впрочем, и ко всему остальному.

Но это же старинные книги, хоть и по психиатрии — уж всяко не такие унылые, как современные. Небось, изданы ещё до революции. «Delirium solare», — прочитала она на корешке, — «Солнечное безумие». Интересно, текст тоже на латыни? Не в силах сопротивляться искушению, Мария Станиславовна встала на цыпочки и вдохнула запах древних сокровищ знания.

Павел Сергеевич добродушно усмехнулся, застав её за этим странным занятием, и заметил, что больше пользы будет, если книги читать, а не нюхать. Пришлось взять «Delirium solare» — не объяснять же, что читать не хочется. И ничего уже не хочется в этой жизни. Хотя название и вправду интригующее.

Впрочем, придя домой, она так и не удосужилась заглянуть под обложку.

***

В сумрачной комнате с занавешенным окном царил заспанный хаос. Груды беспорядочно разбросанных книг и тетрадей громоздились на письменном столе, кое-где припорошённые пылью. На полу, на выцветшем ковре со слипшимся сорным ворсом валялись вещи, выпотрошенные из шкафа в утренней спешке. В углу, под потолком, в пыльной паутине притаился — или издох — серый паук, и даже простирающийся из неведомых глубин раннего детства страх перед этими существами совершенно поблёк в унылом оцепенении объявшей душу апатии.

В предвечерней тишине слышалось мерное тиканье старинных кухонных часов — так неспешно, капля за каплей, утекало время, а Мария Станиславовна лежала прямо в одежде на незаправленной кровати, ожидая угасания очередного бессмысленного дня. Голова была тяжёлой, словно свинцовая гиря, и от каждой мысли о собственной беспомощности бетонная плита, придавившая грудь, чуточку прибавляла в весе. Мрачные думы, тягучие, как смола, маслянистым чёрным потоком струились по пустынной долине рассеянного сознания.

Путаясь в ворохе тягостных воспоминаний, среди которых по временам подобно молниям вспыхивали непрошеные образы и скорбные мысли, Мария Станиславовна тщетно силилась понять, когда именно всё пошло не так. Может, спрятанные под благородной маской чисто научного интереса, её искания на самом деле были лишь плохо осознаваемой попыткой разобраться в хитросплетениях собственного разума?

Укус какой, спрашивается, безумной мухи привёл её к вопиюще абсурдному решению стать врачом?

Был ли это безрассудный протест против родителей-технарей, с детства пытавшихся привить ей любовь к точным наукам и, вероятно, несколько переусердствовавших в своём стремлении? Теперь они были далеко за пределами этого унылого города, который Мария Станиславовна с невиданным упорством, достойным лучшего применения, отказалась покидать. Далеко в пространстве, и даже ещё дальше — в другом мире, где царит истинная наука, настойчиво и неумолимо, точно ледоход, пробивающаяся сквозь мрак непознанной вселенной, вглубь, к неведомым микроскопическим областям, таящим среди чарующего квантового хаоса новые гипотетические частицы-волны, которые только того и ждут, чтобы их вычислили и поименовали. И телефонные голоса их, полные заботы и нежности, из этого дальнего мира звучат отчуждённо, расплывчато, точно в полузабытом сне — во сне, от которого не может пробудиться её скованный унынием разум.

Учёба всегда давалась ей без особого труда, и единственными помехами на пути к знаниям были, пожалуй, только некоторая мечтательная рассеянность да по временам нападающее ощущение тщетности бытия, лишающее сил и стремления к какой-либо деятельности. Но рано или поздно разум стряхивал оковы оцепенения, и тягостная обездвиженность мысли и чувства развеивалась, точно туман на рассвете.

Увлёкшись психиатрией на четвёртом курсе, Мария Станиславовна, как ей тогда казалось, нашла свой путь в жизни, которую мечтала посвятить науке — только не такой точной, как хотелось родителям. Психиатрия представлялась оптимальным выбором, поскольку позволяла оставаться на границе противоречивых альтернатив в состоянии наблюдательной невовлечённости.

С одной стороны, занятия соответствующими исследованиями позволяли избежать как чистых абстракций, пугающих математическими формулами и вычислениями, так и грубо практической врачебной деятельности, нисколько не вдохновлявшей Марию Станиславовну с самого начала. С другой стороны, фигура психиатра, окружённая романтически-мистифицированным ореолом таинственности, представлялась стоящей на туманной, неясной, расплывчатой границе между общепринятой надёжной реальностью и зыбким миром безумия. Психиатр, словно мудрый маг, сменивший колдовскую мантию на белый халат, вооружённый научным методом и благословлённый могущественными силами общественного признания, мог проходить сквозь бушующие бездны мрака и хаоса, оставаясь невредимым.

С момента увлечения психиатрией Мария Станиславовна проводила много времени за чтением книг и статей по специальности, так что уже на первом году ординатуры неплохо разбиралась в известных биологических механизмах душевных заболеваний и построенной на расчленении мозга до наглядных электрических и биохимических процессов фармакологии. В отделении, преодолевая природную необщительность, сначала при поддержке старших коллег, а потом и самостоятельно она подолгу беседовала с пациентами и без труда распознавала в их речи и поведении именно те признаки ненормальности, что описаны в учебниках. И видимый хаос чужого безумия, освещённый лучом её разума, обретал стройную упорядоченность, ложился ровными строчками историй болезни в медицинские карты.

Но с начала весны энтузиазм юного психиатра постепенно угасал, сменяясь разочарованием в выбранной специальности, и душеспасительные книги, прочитанные едва ли до середины, всё чаще откладывались в сторону после неоднократных неудачных попыток одолеть глубокомысленные абзацы, представляющиеся рассеянному сознанию лишь бессмысленным нагромождением букв.

Единственный человек, с которым Мария Станиславовна общалась, — давний знакомый из интернета со странным именем И́нгвар, который, между прочим, год назад подарил ей ключ-гранку, — всё реже получал от неё сообщения, в основном в виде глупых смешных картинок. И сейчас уже несколько дней она не заходила на сайт, где они вели переписку, — не находила сил. Пожалуй, Ингвар мог бы её понять, поскольку и сам нередко говорил о гнетущем ощущении бессмысленности и несправедливости бытия, но даже ему она не решалась ничего рассказывать. Да и какой смысл?

Поиск научных статей к концу весны сменился пустым прозябанием перед монитором — бесцельным блужданием взора по заголовкам глупых новостей «жёлтых» интернет-изданий.

Постепенно и эта праздная деятельность сошла на нет, и Мария Станиславовна часами бездумно сидела у окна, глядя на небольшой клочок неба, виднеющийся с пятого этажа между высокими новостройками. Она засыпала под утро, проваливаясь в тревожный сон, во время которого иногда не слышала будильника, но даже тогда просыпалась каким-то чудом и заставляла себя идти в больницу, где продолжала учиться с видимым прилежанием, беседуя с пациентами по заученному шаблону, не запоминая ни их имён, ни лиц. По-прежнему аккуратно, но уже чисто механически она составляла стандартные отчёты об этих беседах — анамнезы, первичные осмотры и дневниковые наблюдения — для истории болезни. Впрочем, никто не замечал разницы, кроме самой Марии Станиславовны, укорявшей себя за бесчувствие и безразличие, но неспособной преодолеть внутреннюю опустошённость.