Липкий удушливый кошмар цепкой хваткой сдавил горло. Она не могла двигаться, не могла дышать, только таращилась на это несчастное существо, которое, вероятно, в действительности и не было человеком — по крайней мере земным, — а Неизвестный смотрел на неё с несвойственной слабоумному пристальной проницательностью. Так, словно видел её насквозь!

— Чиатýма!

С криком он резко дёрнул Марию Станиславовну за халат.

Треск разрываемой ткани. Звон металла.

Сбросив оцепенение, она отшатнулась в сторону, чуть не споткнувшись о железную ножку кровати, и мгновенно ретировалась за соседнюю койку.

— Чиатума! — вновь завопил безумец и вскочил с койки, наткнувшись на тут же накинувшихся санитаров.

Врач с ординатором вернулись к выходу, а Неизвестный всё кричал и вырывался, протягивал руки, повторяя бессмысленное слово.

— Фиксируйте этого тоже, — скомандовал заведующий.

Когда обход двинулся в следующую палату, Мария Станиславовна задержалась на пороге и обернулась. Пациент, которого по рукам и ногам привязывали к кровати, уже не сопротивлялся. Он смотрел прямо на неё ясно и строго, и в глазах, светящихся незамутнённым разумом, читался суровый упрёк.

***

— Чёрный разум с мёртвых звёзд…

— Я вижу повсюду знаки, скрытые коды и шифры. Звуки, цвета — это всё сигналы. Вспышки на Солнце — это код. В пульсации звёздного света, в периодичности солнечных вспышек — во всём заложена информация. Пятна на Солнце — те же руны или буквы, если хотите. Они передают какое-то послание, текст, записанный энергетическими импульсами вместо привычных символов…

— На моём сознании как будто какая-то корка, она расползается и высасывает силы.

— …просто истина лежит за пределами известного мира, и чтобы выйти туда, нужно осознать, что ты — нечто большее, чем ты сам. Сознание пронизывает Вселенную, так что оно по определению всеобщее. Можно подключаться к сознанию других людей, потому что на самом деле между твоим и их сознанием нет разницы. Эти границы условны и обманчивы. Впрочем, из-за духовной неразвитости многим они просто необходимы для сохранения привычной видимости простого и понятного мира.

— Конец света двадцать третьего сентября.

В третьей палате все наперебой несли какой-то необыкновенный бред — как будто сговорились окончательно убедить Сан Саныча сделать её наблюдательной.

Мария Станиславовна пыталась придать лицу выражение сосредоточенного внимания и унять мелкую дрожь в руках, крепко вцепившись в прижатую к груди большую тетрадь. Беспокойство, охватившее её, было столь сильно, что от него сводило челюсти. Какое счастье, что разговаривать не нужно — Сан Саныч сам расспрашивал пациентов и давал указания медсёстрам. Но ординатору не удавалось даже разобрать, о чём идёт речь — в голове царил сущий хаос, неумолимо прорывающийся из затаённых глубин сознания.

…её ли сознания? Она читала, определённо читала нечто подобное у Криса Теодороу — читала и соглашалась с каждым словом, а этот бедолага, вестимо, тоже читал — и вот! Бредит на койке.

…Истина за пределами мира… Чёрная Истина на изнанке Бытия, в прорехе Тьмы…

Как, как унять этот хаос?!

Окружающий мир оставался видимо прежним: обстановка, предметы, люди — всё на своих местах. И вместе с тем происходящее вокруг приобрело совершенно иной, пугающий смысл.

Озарение. Постижение мгновенное и непреложное, не нуждающееся в доказательствах и обоснованиях. Откровение, принятое всецело и без колебаний — как данность.

Зелёная форма санитаров, белые халаты врачей. Решётки на окнах. Ряды коек. Кругом — раненные в бою с неведомым врагом.

Нет, это не военный госпиталь, как показалось сначала, а вражеский лагерь, и она здесь — в плену, как и все эти несчастные.

Разбитая армия, пленённые души. Военачальники обезглавлены, бессильные солдаты закованы в цепи.

Кто-то предал их — сомнений нет. Не важно, трусость тому виной, тщеславие или злоба — кто-то из своих оказался приспешником врага, и этому нет оправданий.

В следующий миг — призрачный, зыбкий, как сон наяву — она поняла, кто это был. Увидела — но не здесь и не глазами.

В другом времени и другом пространстве, что разворачивались перед внутренним взором подобно живой картине, сотканной из тумана, — чёрные тени под красным небом, чёрные башни, пронзающие звёздную высь, чёрные прорехи космических бездн, лишённые света. И она — в чёрном, а руки её — в крови.

Только миг, наваждение, сонная хмарь — было и нет, нахлынуло и растаяло. И вот она снова — просто ординатор в отделении.

Всему виной беспокойное воображение, это верно, но прочные доспехи автоматического функционирования и щит общепринятой логики и здравого смысла не давали безумным порывам завладеть её разумом. По крайней мере, надолго. Обитателям этих палат с защитой повезло меньше.

***

— Не верьте ему.

В охрипшем голосе присмиревшего Болтунова слышалось какое-то надрывное отчаяние.

Мария Станиславовна сидела с ним за столом возле наблюдательной палаты, и вокруг не было никого. Рослый, широкоплечий, он весь как-то осунулся, сгорбился, сжался. Голова его была замотана бинтами, съезжавшими на глаза, и тонкие струйки крови из-под повязки текли по лицу.

Ординатору страшно не было. Странно, но даже привычного беспокойного напряжения она не ощущала. И кровь — как глупо, но нет, она и не думала её останавливать.

Вместо этого Мария Станиславовна спросила с привычной спокойной доброжелательностью, за которой обычно скрывала утомление, разочарование и тревогу — теперь же она и вправду была совершенно спокойна:

— Почему?

— Он служит злу, он — демон и лжец. Он давно мог сбежать, если бы захотел. Но он ждал. Он — убийца. Теперь он пришёл за вами.

Это необычно. В бредовых идеях — а это же, несомненно, бред — центральной фигурой всегда выступает сам пациент. Всё относится к нему, связано с ним, разворачивается вокруг него, а тут — демон и убийца пришёл, видите ли, за ней.

— А вы? При чём здесь вы?

— Я не смог его остановить. Хранитель — не успел. Мне недолго здесь быть, и назад не вернуться… как бы я хотел вернуться. Но меня уже нет, совсем нет, я тону, тону, и чёрные щупальца ледяной тьмы тащат меня в бездонный мрак.

Она почувствовала, как на глаза отчего-то наворачиваются слёзы. Бессмысленный, бессвязный бред — но сколько боли было в этих словах, какая обречённость сквозила в этом голосе! Невыносимое ощущение совершенной безнадёжности захлестнуло её, чужая беда вмиг стала собственной.

Это было, было уже — может, не этот разговор, но эта неизбывная скорбь, пронзающая грудь острым шипом отчаяния, эта ноющая боль, от которой хочется вырвать собственное сердце, только бы избавиться от неё. Непоправимое и всепоглощающее горе. И этот укор в глазах светлых призрачных дев, и невыносимое всепрощение в пронзительном взгляде короля…

— Но вы не виноваты, — Болтунов тихо, почти невесомо коснулся её плеча. — Это сделал чёрный принц. Ему тоже нельзя доверять.

Нет, нет, не Болтунов — его имя Белте́йн, она вспомнила! Только вот где слышала его и когда?..

Может, от него она всё и узнает, наконец?

Кровь заливала его лицо сплошным потоком, ручьями текла на стол и тяжёлыми каплями падала с края — но таяла в воздухе прежде, чем достигнуть пола. И Белтейн таял, медленно тонул в тумане. Губы его шевелились, но сказать он уже ничего не мог: изо рта лилась мутная вода.