При поддержке молодой жены, Марии-Луизы-Габриэль Савойской (1688–1714), духовника-иезуита, отца Добентона, и чудной любовницы, принцессы Дезюрсен[70], Филипп V сумел проявить лучшие черты своих предков и продемонстрировать во время войны за наследство мощную волю и предельную ясность ума. Даже в момент поражения он не утратил надежды. Изгнанный из Мадрида, он очень скоро туда вернулся. Когда же возникла непосредственная угроза потерять Испанию, он всерьез начал готовиться к продолжению войны за нее в Америке. В 1709 и в 1710 годах, когда решалась судьба всей Испании и Европы, король казался всем едва ли не сильнее, чем его великий предок.

Филиппа Орлеанского, брата короля, чаще всего называют Месье. Он чем-то похож на героев расиновских трагедий. Конечно, король не подавлял его, но, без сомнения, затмевал. Если бы Месье довелось родиться на сто лет раньше, он вызывал бы всеобщее восхищение. Он очень похож на представителей рода Валуа.

Вторая жена Месье[71] говорила: «Похож на Генриха III во всех отношениях». С этим королем Месье сближает культурный уровень, чуткость, утонченность, благородная мужественность и слегка показная набожность. Подобно Генриху III Валуа, Месье был буквально помешан на рангах и этикете. Принцесса Дезюрсен написала в 1693 году: «Он превзойдет любого церемониймейстера в том, что называется формальными правилами».

Некоторые считают, что двойственность и нерешительность натуры Месье унаследовал также от Генриха III. Он никак не мог решиться, кого выбрать объектом своей любви: шевалье Лотарингского[72], его интимного друга, или своих супруг.

Как видно, этот человек был далек от святости, но любил в нее поиграть: он собирал коллекцию четок и никогда не пропускал ни одной проповеди в пасхальный и рождественский посты.

В 1678 году в день Вербного воскресенья в церкви Сен-Сюльпис проповедник Бурдалу начал речь со вступления, предназначенного специально для Филиппа Орлеанского. Прежде всего, он вспомнил, что тот «в такой же литургийный день одержал победу в битве при Мон-Касселе[73] (Ваше Высочество, присоединившее год назад пальмовые ветви большой и славной победы к пальме Христовой, покрыли себя неувядаемой славой)». За год до этого писатели не пожалели красноречия для неприкрытой угодливой лести. Аббат Тальман-старший[74], к примеру, придумал такое окончание для своего сонета:

Тот, кто был еще ловчее, поспешил объединить достижения Людовика XIV с успехами его брата. Так, Бенсерад писал: «И пусть тебе (Людовику) воздастся хвала за все то, что он (Филипп Орлеанский) сделал». Людовик, без сомнения, был уязвлен. Он сумел сохранить признательность младшему брату, но в немалой степени испытывал и ревность к его военным успехам. Таким образом, Месье не удалось стать ни Александром Македонским, ни Цезарем. Ему пришлось довольствоваться победами, разделенными с герцогом Люксембургским[75], в войне с Голландией.

Как и Монсеньор, Месье очень любил Париж. Там он как будто заменял короля. В городе его резиденцией был Пале-Рояль, за городом – Сен-Клу. Конечно, его не любили так, как наследника, однако «знали», хотя и не чтили. Несмотря на это, за ним прочно закрепилась репутация благодетеля. Принцесса Пфальцская постоянно жаловалась на мужа, гневалась, бывало, что кричала, но всякий раз прощала и находила уважительные причины для оправдания его поступков. Ее можно понять: любому непросто жить с извращенцем. В 1672 году она считала Месье «лучшим человеком в мире». С течением времени такой светлый образ померк и справедливо деградировал. Хотя до конца жизни Лизелотта считала, что Месье следует больше жалеть, чем ненавидеть.

Невестки короля были разными по характеру, но обе обладали такими человеческими качествами, которых явно недоставало Месье. Первая Мадам, Генриетта-Анна Английская (1644–1670), была двоюродной сестрой Филиппа, внучкой Генриха IV. Она отличалась такой изысканной прелестью, что сам Людовик XIV чуть было не вовлек ее в любовную авантюру. Ее тонкий ум вызывал восхищение у мадам де Лафайет, а уж она-то знала в этом толк как никто другой! Способности Генриетты послужили причиной того, что ее выбрали для секретной миссии в Англии.

Вторая Мадам, принцесса Пфальцская, всерьез считала себя некрасивой. Да, ее поистине чудовищные объемы не сумел скрыть даже такой искушенный придворный живописец, как Риго[76]. Она, как и первая Мадам, была влюблена в своего деверя. К тому же их объединяла общность интересов. Ей нравились долгие прогулки, верховая езда и псовая охота. В ноябре 1709 года она со всей серьезностью уверяла, что загнала более тысячи оленей и 26 раз падала с лошади во время охоты. Принцесса настолько любила Людовика XIV, что возненавидела мадам де Ментенон. В письмах она именовала соперницу не иначе как гадиной, в ослеплении забывая, что маркиза в отместку легко могла бы назвать ее толстухой или какой-нибудь жирной гусыней.

Король узнал об этом и справедливо возмутился. Это была совершенно непозволительная вольность в переписке с немецкой родней. Кроме того, монарх узнал: не только его пассию подвергли нападкам. Мадам в письмах к тевтонской родственнице расписывала Францию как весьма фривольную страну, а Версаль – как скопище всевозможных пороков. Принцесса рассказывала о своих пристрастиях: она просто жить не может без квашеной капусты и супа с пивом, ей нравится театр, она проживает в версальских апартаментах и всегда готова совершать пешие прогулки или отправиться на свою любимую псовую охоту. Даже после обязательного, хотя и чересчур стремительного, обращения в католичество она испытывала приступы благоговения, когда слышала лютеранские псалмы или хоровое пение. Что же до всего остального, то она питала ко всему неистребимое отвращение. Монсеньора она попросту презирала, герцога дю Мена[77] ненавидела и именовала либо хромым, либо бастардом. Главное – ее ревность вызывало абсолютно все, что касалось короля. Особым нападкам подвергалась набожность окружаювших принцессу людей, сам католицизм, святые отцы, а также богослужение, особенно если оно затягивается больше чем на пятнадцать минут. Принцесса восклицала: «Я не могу слушать большую мессу!» Она ругала практически все: Париж, Марли, войну, французскую кухню, страсть к картам, печалилась о немецких нравах и царящем там свободомыслии. Разумеется, нельзя всерьез относиться к письмам Мадам, а тем более рассматривать их в качестве исторических документов. Версальский двор в них предстает то прибежищем святош, то утратившим всякое понятие о нравственности.

Когда говорится: «Спутники Короля-Солнца», то никакого уничижительного значения в этих словах нет и быть не может. Это не значит, что члены королевской семьи потеряли свою независимость. Их никто не принуждал прятаться в своих шатрах. Если уж и напрашивается сравнение великого Конде с героем Ахиллом, то уж ни в какое сравнение не идет его роскошный замок Шантийи[78] с походным шатром из «Илиады». Никто не заставляет этих людей вращаться вокруг Людовика XIV. И уж конечно, никто из них не приносит в жертву собственную индивидуальность. Никто не обязан, если это против воли, устанавливать связи или подвергать себя остракизму. Как-то герцог Вандомский[79] на время оказался в опале. Его двоюродные братья, Монсеньор и герцог дю Мен, как ранее им восхищались, так и продолжали восхищаться. Их общение не прервалось, только, может быть, место встреч изменилось. Но какая разница, где общаться: не в Версале, так в Ане. Пример дружбы этих трех достойных мужчин, которых по праву можно считать первыми людьми при дворе и практически столпами общества и государства, наглядно доказывает: при королевском дворе царит атмосфера, максимально способствующая галантному общению. Именно это ценил и приветствовал Король-Солнце.