Она

— Как только у тебя наглости хватило!

Муж поворачивает голову в мою сторону. От его плеча неспешно отлипает высокая, красивая брюнетка.

Меня трясет от злости и негодования.

— Другого момента найти не мог, чтобы познакомить всю семью со своей потаскухой?! Надо было на похороны ее притащить?!

— Маша, будь добра, — кивает муж своей шлюхе. — Оставь меня с женой.

— Примите мои соболезнования, Ольга… Романовна, — говорит с тонкой улыбкой эта хищница, подчеркивая разницу в возрасте между нами.

Я теряюсь в догадках, сколько лет Маше — двадцать пять или меньше? Но вкладывается она в себя, будь здоров, лицо идеальное, модные широкие брови вразлет, томный лисий изгиб пушистых ресниц, красиво оформленные губы и точеная фигурка. Она точно проводит в спортзале не меньше нескольких часов в неделю, и тягает гантели, а не кастрюли с кашами и супами для детей и больных родителей.

— Уйди, — шагаю вперед к этой выскочке. — Пошла вон.

Сжимаю кулаки и разжимаю, как же меня трясет!

— Глеб, — выдыхает она скорбно. — Неужели ты это так и оставишь? Алексей Дмитриевич и для меня был не последним человеком, столько всего сделал, я ему обязана всем!

— Мария. Оставь. Давай, — немного накаляет голос Глеб. — Выйди. Наберу.

Мария проходит мимо меня, шепнув еще раз:

— Соболезную, — и скользит взглядом по моему платью с пятном.

Сынишку тетя перекормила кашей, и он срыгнул на меня. Я в запаре, успела замылить пятно, но оно все равно осталось на самом видном месте, как назло!

И это словечко «соболезную» явно касается не смерти отца моего мужа, а того, как я выгляжу — взмыленная, уставшая, не спавшая вот уже трое суток… Волосы под траурным платком слиплись от пота.

Я хочу принять горячую ванну с пеной, выпить немного вина, лечь в кровать и укрыться одеялом. Просто поспать и отключиться от всех проблем. Но не могу…

У мужа умер отец.

Если учесть, что это вторая смерть за полгода, то удар по Глебу колоссальный.

Сначала — мать, следом за ней — отец.

Я должна поддержать супруга, вот только у меня нет никакого желания это сделать.

Я хочу бить тарелки и обзывать его самыми последними словами. Хочу швырять его вещи с балкона и орать, чтобы не возвращался!

Потому что совсем недавно подруга за чашечкой кофе сообщила мне кое-что.

— Слушай, это конечно, совсем не мое дело! — начала издалека. — Но вот… Считаю, ты должна знать.

Она положила телефон на стол и показала несколько фото. Там был мой муж и эта… девица.

В автомобильном салоне.

— Мы с мужем давно хотим поменять старый ниссан. Присматривали новую машину. Увидели там твоего мужа с этой фифой. Попой она перед ним крутила, то раком загнется, капот открывая, то сиськи вот так зажмет… — цокает языком подруга. — Мне кажется, он меня даже не заметил. Еще бы! Взгляда от пятой точки этой шмары не отрывал, уехали вместе.

***

Я хорошо разглядела ее.

И когда эта стерва переступила порог дома, сразу поняла, что это — она.

Курве хватило наглости приехать в дом с трауром.

Одетая с иголочки. Черное платье не как знак траура, а вызов всей этой жизни — глубокое декольте, широкий алый ремень, подчеркивающий узкую талию. На голове — черная шляпка с тонкой вуалью и вызывающе красная подошва лаковых туфель.

Я как-то хотела такие. Муж остановил, сказав:

— Оль, ты чего? Ну, какие тебе лабутены? Ты едва ходить начала нормально, ногу не волочишь за собой после растяжения. Еще раз навернуться хочешь? У тебя и не было таких никогда! Не глупи, мы тебе сейчас сумочку выберем. Как ты любишь, размером побольше…

— Совсем охренел?

— Не шипи, гадюка. Я сейчас безразличен к яду. Понимаешь?

Голос Глеба сухой и холодный. От него веет, как от морозильника, и глаза такие же — пустые и мертвые. Умер отец, но именно у моего мужа — глаза мертвеца.

— Понимаю одно. Как только… похороним… папу, так сразу ты соберешь вещи и уедешь. Ты меня понял?

Мой голос дрожит от гнева.

Глаза болят — в них так сухо, словно там песок, красный песок, и я плачу этим сухим песком, но никто не видит этого.

Я только и слышу со всех сторон: «Оленька, ты так хорошо держишься!»

— Угрожаешь?

— Озвучиваю порядок действий.

— И что, даже пощечину мне не влепишь? Не закатишь скандал? Только шипишь и шипишь из угла. Как змея. Как… — делает паузу. — Как рыбина холодная!

— То есть, ты хочешь от меня скандал?!

— Да хоть чего-то, Оль. В тебе жизни нет. Огня. Страсти.

Сказав это, смотрит с неким вызовом. Я отступаю. Не стану превращать похороны любимого свекра в балаган и цирк с клоунами.

Во имя его светлой памяти, не стану.

Мы должны проводить его в последний путь достойно.

Без грязи.

Он бы этого не хотел. И пристыдил бы Глеба, он всегда его стыдил и журил деликатно, когда его сын-хулиган снова влипал в неприятности.

Мне казалось, нет отца в мире лучше, чем он, Алексей Дмитриевич.

Уж явно получше моего, алкаша…

Кстати, надо посмотреть, не клюкает ли уже где-то потихоньку? Божился, что в новой завязке, но я уже столько раз об этих стопроцентных завязках слышала, что ничему не верю.

Вот еще одна проблема — надо успеть всюду. Все проконтролировать!

Организация похорон легла на мои плечи. Мне бы помогла мама, но она вернется из командировки только завтра. Раньше нет билетов…

А муж… Он будто в столб превратился, когда его отец умер. Ничего не говорил, никого не хотел видеть, закрылся в детской комнате и молчал, напугал старшую дочь до икоты, заставил понервничать всех!

Сегодня Глеб начал говорить.

Но… боже, прости, лучше бы этот изувер молчал.

Муж садится в кресло, ссутулившись, и начинает курить:

— Еще что-то хотела сказать? Или на сегодня закончила меня пилить?! Или, может быть, ты решила, если отец на тот свет скопытился, святая обязанность иметь мне мозг легла на твои плечи?! Так ты считаешь?

— Я считаю… Считаю, что тебе больно. Но это не дает тебе права делать больно в ответ.

— Надо же… — выпускает струю дыма в мою сторону. — А я думал, ты скажешь, какой я урод.

— Не кури. Тебе врач запретил.

— Отец не курил. Не пил. Не нюхал. Не гулял с бабами. Всю жизнь любил одну женщину. Любил кошек, собак, своих детей и… чужих! — смотрит на меня, ухмыльнувшись.

Мы знакомы давным-давно. Семья Глеба — благополучная, а мы — вечно страдающие, голодные и ютящиеся по подъездам всего дома, когда отец бухал по-черному. Он же все тащил из дома, безбожно. Все тащил… даже мою куклу как-то стащил, а потом орал, что и жену за бутылку водки… любому продаст!

Если бы не отец Глеба, который проявил участие, не знаю, где бы мы сейчас были с мамой. Это благодаря им, неравнодушным соседям, удалось устроить развод, поделить квартиру, выселить алкаша… Именно отец Глеба занял деньги маме, чтобы та выплатила долю моему папаше. Дал взаймы, без надежды, что та отдаст.

Безграничная благодарность к этому святому человеку и безумную скорбь — вот что я чувствую. Тем гаже мне кажется поведение Глеба, а он будто и рад в говне извозиться.

Словно хочет испачкаться с головы до самых ног , продолжая:

— Папа был праведником. И что? До шестидесяти не дожил. Нет смысла жить праведником… — курит.

— Да, Глеб. Ты прав.

— Присоединяйся, — кивает. — Хватит ходить монашкой. Он не оценит, насколько ты святая и пресная. Уже не оценит, — ухмыляется.

Боже, я не знаю, на что он намекает и кого имеет в виду на самом деле. Но я хотела сказать другое.

— Ты прав. Я хотела сказать, какой ты урод. Пустой изнутри. Подлец, — тихо говорю я и отступаю.

Пячусь до самой двери.

Потому что боюсь сейчас повернуться к мужу спиной.

Слишком страшные у него стали глаза.

В них вспыхнуло что-то такое жгучее, темное, будто в него дьявол вселился.