Алену так хотелось встать, дать сдачи не только словесно, но он не мог. Он будто бы одеревенел – ни вдохнуть, ни выдохнуть, ни пошевелиться, ни тем более сказать. Язык не ворочался.

Ален ненавидел себя за это.

В начале у него было много сил и достоинства отвечать обидчикам. В начале – это лет в пять-шесть. Но уже тогда начали подавлять волю Алена, пресекать попытки защитить себя: какое ты имеешь право так говорить со взрослыми; да кто ты такой, чтобы так отвечать; кишка тонка еще, чтобы с нами тягаться. И обижали еще больше. Лишь потом пришло осознание, что если стерпеть, все закончится быстрее, чем если бессмысленно бороться.

Это уже вошло в привычку – замирать и молчать, превращаясь в серый булыжник. Даже если хочется шевельнуться, вскрикнуть, то уже не получается.

А потом и в собственных, и в чужих глазах становишься безвольной тряпкой и слюнтяем.

Когда стихла первая буря ярости, на её место пришёл пожар тоски.

Для Алена тема брата и сестры было чем-то очень сокровенным. Тем, о чем не хотелось говорить. Тяжело. Так вот почему, наверное, Стефан злился, когда Ален спросил о его девушке Аннабель. Ему тоже было трудно вспоминать?

Это было похоже на бумеранг от Стефана, который воззвал в нем такой же ноющее чувство.

– Мои сводные брат и сестра, – выдавил Ален.

– Сводные? – переспросил Стефан уже в обычной для себя манере – никакого ехидства в голосе.

– Они мне не родные по крови. Мы дети, живущие в одной фостерной семье. Это когда сирот и детей, чьи родители не справляются со своими обязанностями, забирают на всопитание обученные люди.

– И как же это тебя, бедняжку, которого пригрели добросердечные фостерные родители, вдруг выгнали из дома? – покачал головой Стефан, от чего в горле встал ком, который просто невозможно было сглотнуть.

Ну точно как взглянуть в зеркало.

Стефан тыкал пальцем в небо, задевая за живое. Точно так же, как это делал Ален, посчитав, что проклятие – болезнь. Вот почему Стефана охватила злость. Вот почему было горько сейчас Алену, и хотелось тут же рассыпаться в объяснениях, что Стефан не прав и все совсем не так. Разница в том, что Стефан не собирался ему разжевывать свою жизнь.

Дверь из комнаты Джоба распахнулась. Он перевесился через перила, заглядывая на кухню.

– Опа, ребятки, вы уже не спите? Даже поели? Чего вы так рано встали?

– Не спится, – прочистив горло, ответил Ален.

– А я так всегда просыпаюсь, – холодно отозвался Стефан и пошёл мыть посуду.

Джоб захозяйничал на кухне, сыпля шутками и рассказывая о том, как проснувшись написал жене сообщение с извинениями, и она почти сразу ответила, что принимает их. Ещё он посоветовался с Аленом, какой букет выбрать, показал фото с розовидными пионами, красными розами, хризантемами. Ален в цветах не разбирался, но розовидные пионы выглядели красиво.

– Согласен с тобой, Ален, – кивнул Джоб, убирая телефон в карман. – Женушка моя любит пышность и роскошь. Она у меня дама солидная, цену себе знает.

Он засмеялся, и Ален не смог удержаться от улыбки.

Стесняющие до этого грудь чувства испарились – им не было места рядом с весельчаком боссом. С ним просто невозможно грустить: хоть иногда он и шутил невпопад, порой его слова были такими искрометными, что сдержать смех не представлялось возможным. Он облегчал душу лишь своим присутствием, вселял уверенность в завтрашнем дне. Он был как непоколебимая опора. Рядом с ним будто под ногами твердела.

Стефан, убрав за собой, ушел в комнату, а вернулся с мокрыми волосами, ставшими от воды сосульками, с которых капала вода.

– Старик, едем вместе? – спросил он.

– Спрашиваешь, Стефан! – подмигнул Джоб и похлопал Стефана по плечу. – Больше вас я стеснять не буду, сегодня домой поеду.

– Лаура смилостивилась над тобой? – усмехнулся Стефан, и Ален посмаковал на губах это имя. Лаура. Красиво. Наверно, и жена Джоба тоже красивая.

– Ага, – покачав головой, ответил Джоб. Себе на завтрак он приготовил яичницу, и уже собрался накормить Алена, но тот отказался. Аппетита не было – с трудом удалось втолкнуть в себя хлеб с джемом.

Стефан ушел в гостиную, ожидая Джоба, и Ален почему—то поплеся за ним.

От Стефана исходил холод. Кожа бледная, а волосы и глаза для неё чересчур темные. На секунду в голове промелькнула мысль, что от Стефана несет холодом могильного кафеля, но Ален тут же отмел её как нелепость.

Стефан живой. Он теплый – тепло его тела и дыхания Ален чувствовал рядом с собой. Но… Так странно осознавать, что Стефан жил уже несколько веков. Пятьсот шесть лет. Он родился в 1516 году. Жизнь тогда кардинально отличалась от нынешней.

– Каково это жить пятьсот лет? – произнес мысль вслух Ален и пожалел об этом. Он приложил руку ко рту, чтобы из него больше ничего не вырвалось. Ален посчитал, что Стефан взбесится от этого вопроса, однако тот ответил:

– Долго и бессмысленно. – Вот так коротко и абстрактно, что в духе Стефана. – А фостерные родители тебя совсем не любили?

Ален сел рядом со Стефаном. Черные глаза не блестели и снова казались безжизненными.

– Мягко сказано. Они, конечно, больше не обязаны меня содержать после совершеннолетия, но все равно поступили как—то жестоко…

– Вот и «бессмысленно» – это «мягко сказано», – Стефан снова по собственной хотелке приоткрыл завесу тайны, показав, что за теми тремя словами скрывалось намного больше смысла.

Ален удивился этой песчинке откровенности. Портрет Стефана собирался не то что по кирпичикам, а по крупинкам.

Он открыл рот и набрал воздух для нового вопроса, но Стефан вдруг посуровел.

– Хватит. Ты особенный что ли, чтобы я отвечал на все твои вопросы?

С ним все еще сложно.

***

Может, Стефан и позволил правде раскрыться, может, ему и было любопытна реакция Алена на его историю, но наглеть он не позволит. Стефан любит слушать чужие истории, но в собственной копаться не позволит.

Однако было занятно, что фостерные родители относились плохо к Алену. К такому хорошенькому пай-мальчику, как он? И что ж в нем им не приглянулось? Стефану казалось, что он из тех детей, которые не доставляют проблем и выполняют все, что им поручат. Интересно, а что стало тогда с родными родителями Алена?

– Удивительно, что тебя не любили, – вдруг сказал Стефан.

– Что? – растерялся Ален.

Стефан развел руками.

– Ты же весь такой замечательный. Со всеми здороваешься, всем улыбаешься. Очень приветливый и доброжелательный. Сияешь и светишь другим. Про таких говорят – солнце. Как же это солнце не любили родители?

Ален поджал губы, стараясь сдержать их дрожь. Потупил взгляд, пряча глаза, которые застелила пелена слез.

Стефан удивился. Он говорил с иронией, но не желая обидеть. Если бы и хотел, то говорил грубее.

Он не знал, что эти слова всколыхнули в Алене многолетнюю тоску и непонимание: «Действительно, а почему же меня никогда не любили? Что я в этой жизни сделал плохого и чем такое заслужил? Неужели только тем, что родился?»

Ален ушел на кухню, забрал с подоконника тетрадь, вернулся, судорожно полистал её, видимо, только для того, чтобы успокоиться. Придя в себя, он уже твердым голосом спросил:

– Если я солнце, то кто ты?

Стефан задумчиво потер подбородок.

– Луна, – без раздумий ответил Стефан. – Холодная, опасная, с безжизненным светом, – Ален удивился тому, как совпали его внутренние ощущения с этими словами. – На луну воют свирепые волки, при полной луне оборотни превращаются в зверей. Мое проклятие просыпается в полнолуние, – Стефан помолчал, придумывая, что бы еще такого пафосного сказать, и подытожил: – И вместе солнцу и луне не светить.

***

Стефан и Джоб уехали на работу, оставив Алена одного дома. Тот подменился с другим кассиром, и теперь у него было три дня выходных, после которых он будет работать три дня подряд.

Смена проходила спокойно. Не было Алена – не было и искрящейся атмосферы праздника. Да, Джоб неустанно шутил и хлопал всех по плечам, рукам, спине, подбадривал и спрашивал, как у кого дела, но это другое. Настолько привычное, что почти незаметное.