— Да, вы рассказывали мне, — прервал меня Стив, продолжая все так же пристально глядеть мне в глаза.

— Если это дело пойдет плохо или даже затянется, им только этого и надо, чтобы выступить открыто — против меня, разумеется. Уверен, за последние четыре-пять дней они не раз обсуждали, как им это сделать. Если они выступят… ну, это будет похуже нашей нынешней проблемы.

Стив как будто не слышал моих слов. Глядел на меня, как и на жизнь в целом, тяжелым неподвижным взглядом, точно бронзовый истукан. И вдруг, к моему удивлению, он спросил:

— Вы мало спите, не так ли?

— Да, после того как это случилось.

Он кивнул и сказал убедительным, хотя и каким-то безликим тоном:

— Ложитесь-ка в больницу. У вас ангина. И забудьте обо всем. Доктор Рейнер уложит вас в постель на пару деньков. И никого не будет к вам пускать. Кроме меня.

Вчера вечером я не видела Джорджа. Он работал допоздна, хотя было воскресенье. По той же причине я не видела его вечерами всю прошлую неделю. В этом не было ничего необычного, он частенько работал допоздна либо дома, либо в редакции. Случалось, не приходил домой ночевать вообще.

Но сегодня, в понедельник утром, я сразу поняла, что тут случай особый. И дело вовсе не в том, что он получил трудное задание, требующее уйму времени, как он мне сказал.

Когда он спустился к завтраку, я поняла, что предчувствие меня не обмануло. Увидев его, сразу же пришла к выводу: с ним творится что-то совершенно необычное — и стала думать, что бы это могло быть.

Он поцеловал Джорджию и меня и сел к столу. В начале завтрака он обычно что-нибудь говорил по поводу первого блюда. А сегодня он молча взялся за свой грейпфрутовый сок.

— Расскажи мне сказку, Джордж, — попросила Джорджия с таким видом, будто ей в голову пришла совершенно новая мысль.

— Сказку? Сказку? А что такое сказка? Первый раз слышу.

С этой фразой все в порядке, только произнес он ее немного машинально.

— Начинай. Джорджетт сказала, что будет сказка. Она обещала.

— Хорошо. Я расскажу тебе сказку. Про девочку, которую звали София.

— Сколько ей лет?

— Шесть.

Тут он взял фальшивую ноту. Обычно Джорджии приходилось уговаривать его, чтобы он назвал именно ее возраст.

— И что она делала?

— В общем, это сказка про Софию и ее лучшую подругу, другую девочку.

— А ее как звали?

— Оказывается — Соня.

— Сколько ей лет?

— Шесть.

— Что они делали?

Тут я впервые заметила, что он похудел. И когда он говорил со мной, его здесь вовсе не было. Обыкновенно он прятался в облаках конфетти, но всякий, кто хоть немного знал его, прекрасно понимал, что́ он хочет сказать и где его искать. А теперь он поистине был где-то в другом месте. Его легкие увертки утратили легкость. Он увернулся всерьез. Облака конфетти превратились в стальные двери.

Мне подумалось, что то же самое творилось с ним два года назад, когда он крутил любовь с Элизабет Штольц, о чем мне стало известно. Я это знала наверняка. А до нее были и другие, я и тогда это поняла, а теперь тем более понимаю.

Меня охватило чувство нереальности. Я узнала это состояние, как узнают первые симптомы рецидива болезни. Слишком это отвратительно, чтобы быть реальным. И наоборот: потому оно и отвратительно, что представляется нереальным.

— Так вот, София виделась со своей подругой Соней только в определенных случаях. Когда влезала на стул и смотрелась в зеркало, чтобы вытереть лицо или причесаться. И всякий раз видела перед собой Соню.

— И что они тогда делали?

— Они разговаривали одна с другой. «Что это ты всегда маячишь предо мной? — спрашивала София. — Уйди-ка ты отсюда, Соня, и оставь меня в покое».

— А что говорила Соня?

— Вот в этом-то самое удивительное. Соня не говорила ни слова. Ни единого. Но что бы София ни проделывала перед зеркалом, Соня ее передразнивала. Даже когда София показала Соне язык и обозвала ее мартышкой.

— А что было дальше?

— Так продолжалось довольно долго, и София просто с ума сходила, можешь мне поверить. — (Да, муженек, София действительно сходила с ума. И сколько лет это продолжалось, Джордж?) — Но София подумала, подумала и однажды сказала Соне: «Если ты не перестанешь мне мешать всякий раз, как я подхожу к зеркалу, то и я никогда не уступлю тебе дорогу».

— А что потом?

— София так и поступила. Всякий раз как Соня, девочка, которая не разговаривала, подходила к зеркалу причесаться, София делала то же самое. И что бы Соня ни придумала, София ее передразнивала.

— Нет, думаю, это не так. И та, и другая поступили как-то иначе. Они просто разошлись в разные стороны.

Это невозможно. Я не могу пережить еще раз этот кошмар.

Что с ним такое? Рехнулся он, что ли? Не могу я снова падать с этого ужасного обрыва.

Когда же он образумится и повзрослеет? После истории с этой самой Штольц он вел себя нормально. Я верила, что это у него в последний раз, потому что иначе быть не могло. Существует предел, после которого нельзя дергать и рвать нервы и оставаться в живых. Если снова случилось то же самое, я этого не переживу.

В своем ли он уме? Иначе как он может быть таким слепцом?

— У меня есть новая подруга, — объявила Джорджия.

— Надеюсь, что есть.

— Самая лучшая.

— И что же вы с этой лучшей подругой делаете?

— Играем. Только иногда она крадет мои карандаши. Ее зовут Полин.

— Понятно. А потом что?

Это было слишком непринужденно, словно нечто отрепетированное заранее и записанное на магнитофон или фонограф.

Прозвучал сигнал школьного автобуса, и Джорджия вскочила. Я обтерла ей лицо носовым платком и прошла с ней в прихожую, откуда она бросилась за ранцем, где были тетрадь для рисования, книжки с картинками, а когда я последний раз туда заглядывала, там лежали еще рассыпанные бусы, забытые земляные орехи и сломанный колпачок от авторучки.

После того как я поцеловала ее на прощанье, я постояла, глядя, как она бежит по дорожке.

На пути в столовую я увидела последний номер «Ньюсуэйз» и вспомнила кое о чем. Взяла журнал с собой.

— Джордж, — сказала я, — ты забыл принести домой «Ньюсуэйз».

Не отрываясь от яичницы и кофе, он рассеянно сказал:

— Вылетело из головы. Обязательно принесу вечером. И «Персоналитиз» тоже.

— Насчет «Ньюсуэйз» не беспокойся, я вчера купила последний номер. — Он взглянул на меня, увидел журнал, и на какое-то мгновенье лицо его странно исказилось, но очень быстро приняло обычное выражение, так что я подумала, не показалось ли мне. — Тут есть кое-что, о чем я хочу тебя спросить. Ты читал статью о Луиз Паттерсон?

— Да, читал.

— Здорово, правда? Это то самое, о чем ты говоришь уже не первый год. — И я прочла вслух небольшой отрывок: — «Гомункул вырастает до чудовищных размеров благодаря грандиозному взрыву, и все это оттого, что серенькие небеса современного мира живописи огненным метеоритом прочертил новый талант. Луиз Паттерсон может рассматривать натуру и в микроскоп, но ее кисть всему придает исполинские размеры».

— Да, здорово. Но это не то, что я твержу не первый год.

— Так или иначе, они признают ее талант. Не будь слишком суров к ним только потому, что они говорят о нем словами, непохожими на твои. По крайней мере, они называют ее великой художницей, разве не так?

— Да, так.

Что-то не сходилось. Слова должны были бы звучать слегка скептично, а тон голоса был просто-напросто ровным.

— Ради Бога, Джордж, не притворяйся, будто тебе это безразлично. У тебя, кажется, семь или восемь ее картин, а теперь они оказались ужасно ценными.

— Бесценными. По-моему, «Ньюсуэйз» характеризует их именно так. — Он бросил на стол салфетку и встал. — Мне надо бежать. Думаю ехать на машине, если она тебе не нужна.

— Конечно, поезжай. Но постой, Джордж. Тут есть и еще кое-что. — Я отыскала нужный абзац и прочла: — «Самый животрепещущий интерес в кругах ценителей живописи сосредоточен на утраченном шедевре Паттерсон, озаглавленном „Иуда“, самой ценной среди бесценных картин, вышедших из-под кисти этой художницы. На ней изображены две огромные руки, одна из которых отдает, другая принимает монету, совершенный этюд в оранжевых, красных и рыжевато-коричневых тонах, эта картина была широко известна несколько лет назад, потом просто исчезла» И так далее.