— Что-нибудь выудили?

— Наш незнакомец действительно был здесь в прошлую субботу с блондинкой.

— Прекрасно. Рассказывайте.

— Узнал немного. Хозяин точно не знает, как его зовут, потому что он редко сюда заходит. — На миг я замолчал. Наверняка во мне тлела надежда, что меня отзовут из этого задрипанного салуна, избавят от докучливого придурка, что стоит за стойкой. — Однако Гил думает, что того, может быть, и в самом деле зовут Джордж Честер. Сам он, похоже, полоумный, а незнакомца считает человеком умным и эксцентричным. Поверьте мне, Честер окажется чем-то совершенно противоположным.

— Почему?

— Такое уж здесь заведение. Может, он и эксцентричен, но только болван станет заходить в эту дыру и часами разговаривать с хозяином.

— Продолжайте.

— Пожалуй, нам дали правильное описание внешности незнакомца, к нему ничего не могу добавить, кроме того, что он шатен и коротко подстрижен.

— Ясно. Что еще? А насчет блондинки?

— Ничего.

— Действительно не ахти как много.

— Подождите. Он, несомненно, пьяница. Четыре-пять лет тому назад бывал здесь каждый вечер, и домой его приходилось отправлять на такси. Гил считает, что тогда он был газетчиком и про работу в рекламном агентстве ничего не говорил. А до того, как поступить в газету, он вместе с женой держал таверну вроде этой где-то на севере штата.

— Так. Пьяница. Когда-то вместе с женой держал таверну. Возможно, газетчик, эксцентричный, коротко подстриженный шатен. Не много, но все же кое-что. Все?

— Все. А за последние восемь или десять месяцев был здесь всего раза два. Так что мне делать? Возвращаться в редакцию?

Трубка молчала, и на какой-то миг в моей душе зашевелилась надежда.

— Я думаю, нет, Эдди. Был же он там два дня назад, может и снова заглянуть. А вы поработайте еще с владельцем таверны. Вспомните психоанализ, попытайтесь узнать еще какие-нибудь подробности. Выпейте с ним стаканчик-другой.

О Господи!

— Знаете, этот человек — бездонная бочка.

— Ладно, если понадобится, напейтесь с ним. Но не очень сильно. Потолкуйте с посетителями. Во всяком случае, околачивайтесь там, пока мы вас не отзовем или не пришлем смену. Какой адрес и номер телефона?

Я сообщил ему то и другое.

— Хорошо, Эд. Если добудете еще что-нибудь, сразу же звоните нам. Помните, это срочная работа.

Я так и думал. Вернулся к стойке, в голове чуточку шумело от выпитого пива. Никакой возможности вчитаться в журнальную статью, тут нужна ясная голова. Один из посетителей орал хозяину: «Ладно, сознайтесь, что у вас этого нет. Я прошу показать мне mot de passe[9] вашего знаменитого музея, если его можно так назвать».

— Говорить непонятно не разрешается. Если хотите посмотреть что-нибудь, попросите об этом на простом человеческом языке.

— Я и говорю на простом языке. На простом, обыкновенном французском языке. Сознайтесь и налейте нам пива. Такого у вас нет.

— Ладно, ладно, я поставлю вам пиво. Но что это за штука? Как это пишется? И больше ни о чем не спрашивайте по-французски. Здесь это не принято, ясно?

Слава Богу, на стойке, в самом конце, лежала газета. Утренняя. Что ж, часа два можно убить.

Когда все разошлись выполнять свои поручения, я пригласил к себе Эмори Мафферсона. Его пухлое лицо, как всегда, хранило траурное выражение, мысли беспорядочно метались, карие глаза все время стремились выскочить из-под толстых стекол очков, и я уверен, что он дальше десяти футов ничего перед собой не видел, но все равно я чувствовал в нем серьезного журналиста и увлеченного исследователя.

— Как идет дело с Субсидируемыми? — спросил я.

— Нормально. Я все объяснил Берту, и мы заканчиваем статью вместе.

— Берт, конечно, все понимает?

Лицо Эмори помрачнело.

— Не хуже меня, — сказал он наконец. — А может, и лучше. Знаете ли, меня не покидает чувство, что в основе этой идеи лежит нечто здравое. Это новый, революционный взгляд на социальное обеспечение.

— Тогда что же вас тревожит?

— А как можно произвести революцию без революции?

— Да предоставьте это Берту Финчу. У него есть ваши записи, созданные для «Фьючеруэйз», а уж он сумеет интерпретировать факты так же широко, как вы это делали без него. А что, если впредь вы дадите ему продолжать дело самостоятельно?

Эмори вздохнул.

Если я правильно понимал его, то не единожды после ленча он не занимался научными исследованиями в библиотеке или не брал интервью у корифеев страхового дела, а проводил время в Белмонте, на стадионе «Янки», а то и дома в постели.

— Всему хорошему в свое время приходит конец, Эмори.

— Наверно, так оно и есть.

Я резко перешел к делу:

— В данный момент я вынужден выполнять особое поручение, не связанное с нашими внутренними делами. А меж тем произошло одно из самых сенсационных убийств года, дело это, без сомнения, раздуют, и рано или поздно нашему журналу понадобится пространный рассказ о нем.

— Полин Дэло?

Я кивнул.

— А я не хочу, чтобы «Краймуэйз» остался в хвосте. Вы вроде бы хотите перейти в нашу редакцию. Вот вам удобный случай положить начало нашему сотрудничеству. Отправляйтесь в Отдел расследования убийств на Центральной улице и собирайте там все сведения по мере их поступления. Как только соберете — звоните мне. Я сейчас выполняю другое задание, но хочу быть в курсе расследования убийства Полин Дэло на каждом его этапе.

Эмори казался еще более ошеломленным и озадаченным, чем обычно. Карие глаза, точно золотые рыбки, заметались под толстыми стеклами очков.

— Бог ты мой, неужели вы думаете, что я распутаю это дело один?

— Нет, конечно. Если бы мы хотели его распутать, то собрали бы человек тридцать или даже сорок. Просто я хочу, чтобы все сведения были собраны к тому моменту, когда с этим делом разберется полиция. Ваша задача только в том, чтобы держать нас в курсе событий. Регулярно докладывайте мне, и только мне. Все понятно?

Эмори облегченно вздохнул и сказал, что все понял. Встал, собираясь уйти. Мой личный частный детектив стоя казался лишь чуточку выше, чем сидя, и производил еще более жалкое впечатление.

— Есть у вас еще что-нибудь для меня?

— Ничего. Только то, что я сказал.

— А Берт не будет возражать?

Я сказал, что поговорю с Бертом, и Эмори ушел. Потом я сидел и смотрел на «Этюд о злобе» Луиз Паттерсон, висевший передо мной на стене, и думал, думал.

Подпись художницы была вполне разборчивой; даже если сдвинуть полотно чуточку вниз, рамка ее не скроет. Мне не хотелось этому верить, но в издательстве Джанота вполне мог найтись человек, который узнал бы Паттерсон по стилю. Убрать картину нельзя. Даже если я заменю ее другой, кто-нибудь может это заметить. Не обязательно Рой, журналисты или репортеры — просто любой сотрудник. Люсиль или еще чья-нибудь секретарша, какой-нибудь сотрудник научно-исследовательского отдела.

Ах, если бы этой картины здесь не было. А еще — если бы я не принес домой «Искушение святого Иуды».

Потому что новую картину видела Джорджетт.

Хаген был уверен в том, что, кто бы ни купил картину, через нее можно этого человека разыскать. Если бы Хаген счел необходимым, он мог бы настоять на более тщательных поисках, чем те, которые вел я, подключив к этому делу Дона Клосмейера. Я знал, что Дону не удалось бы четко проследить путь картины от художницы к торговцу, не говоря уже о дальнейшем ее пути. Но ведь Хаген в любой момент может принять и какие-то независимые от общего расследования меры, я и сам мог бы сказать, какие именно, и в этом для меня таилась опасность.

А «Искушение» надо бы уничтожить.

Если вдруг кто-то выполнит свое задание очень уж хорошо, если Хаген примет свои тайные меры, если какая-то истинная информация дойдет до него, прежде чем я устрою в цепи связи короткое замыкание, эта картина вобьет последний гвоздь в крышку моего гроба. Я должен от нее избавиться.