«Дьяволы небесные!.. Как будто бог меня услышал… Всё-таки есть на свете люди, кому я дорог! Это знак. Если вернулись те, на кого я не рассчитывал – тогда не всё потеряно…»

Последним – это тоже обычай, нерушимый как церковный чин, – почти у мотокареты к принцу пропустили блаженного.

И крупный город, и городишко, и деревня считают своим долгом содержать юродивого, чтобы заботиться о нём и слушать его сбивчивые бредни. Если кого «молния тронула», он сродни ангелам и говорит божественную правду, только не все могут её понять.

Человек без возраста – тощий, постоянно дёргающийся, словно кукла в балагане, востроносый, с жидкой клокастой бородкой, в длинном дырявом сюртуке с чужого плеча и грязной жилетке на голое тело. Босые ноги торчат как палки из рваных панталон, на лохматой голове – замасленная бескозырка.

– Письмо молодому дракону, письмо! – махал он мятой бумагой. – Я скороход, вчера был на небесах, а нынче тут, на помойке обедал! Пишут вам, пишут! Спал у святого гроба Девы-Радуги, – подскочил юрод, зашептал, согнувшись, – а она, добрая наша, мне во сне явилась!.. Запиши, говорит, не то забудешь. Мол, шлю молодому дракону привет и совет – как ему жить. Тут всё верно, от слова до слова! – заорал он, встав на носки и вскинув руку с листком. – Получи и распишись! Я почтарь, матрос морского дна…

– Барон, дайте скороходу за труды. – Церес взял протянутый листок и, сдерживая смех, на ходу вчитался в кривые корявые строки.

В карете насмешливая гримаса ещё оставалась на его лице, но на душу легла тревожная тень.

Письмо гласило:

Храмин-день 6-го зоревика опасен для вас. Укройтесь под сводом, иначе вы встретитесь с роднёй на громовом небе.

Театр блистал.

Хотя войны подкосили благосостояние Эренды, здесь упрямо состязались в роскоши со столицами, даже возвели оперный зал. Вестибюль выложен разноцветным мрамором, парадная лестница с двойным пролётом ведёт к фойе, своды которых покрыты прелестной мозаикой с золотым фоном, и к этажам зала. И не подумаешь, что провинция.

По лестнице, как на параде, дефилировала избранная публика. Фраки, мундиры, надраенные сапоги, кринолины, заманчиво шуршащие своё «фру-фру», пенисто-лёгкие блонды, пушистые боа на обнажённых плечах, шлейфы, дорогие шали из шерсти горных коз, береты в перьях, цветах и самоцветах.

Драгоценности и эполеты сверкали в тёплом свете карбидных ламп, шипящих как змеи. На электричество для «Океана» денег не хватило.

Когда показался принц Церес со свитой из лейб-мичманов, лестница замерла и разразилась аплодисментами.

«Словно это я буду петь первую партию!..– скупо кланяясь, он поспешил миновать парад верноподданных чувств. – Господа, ваши рукоплескания нужны не здесь и не сейчас. Поберегите восторги до моей победы…»

Дочки местных высоких чинов и купцов – их привели на показ, – делали реверансы, предъявляя принцу белизну плеч и декольте, едва прикрытую хлопчатой кисеёй или шёлковым газом.

«Вы очень милы, ан, но у меня другая цель».

– Эрцгере, мы были в столице на спектаклях ан Джани, – негромко поделился тонкий и гибкий, словно шпага, мичман. Раз уж барон Торпеда получил место статс-секретаря – пусть даже в шутку, – то есть смысл добиться должности советника по опереттам. – Видели всё – «Господ и служанку», «Богиню студентов», «Холопку с Куруты»…

– Хм… она выступала с этим репертуаром у красных?

– Там вместо «Холопки…» была «Вейская пленница».

– Ну-ну. Разговоров много, пора лично убедиться – хороша ли птичка певчая.

Лишь в правительственной ложе удалось отгородиться от назойливых приветов и расшаркиваний. У дверей снаружи встала охрана. Адъютанту было велено сесть в угол. Справа и слева – мичманы Шпага и Торпеда, больше других расположенные к принцу.

Рассаживалась по местам публика в партере и амфитеатре, пёстро шевелились люди в ярусах и бельэтаже. В оркестровой яме настраивали и пробовали инструменты. Тонкий мичман нашёптывал:

– Поразительные у неё костюмы. Очень смелые! Говорят, в «Пленнице» она вышла на сцену босиком…

– Что вы говорите!.. – покачивал головой Церес, читая прошение своих жандармов.

Оба прощения просим, как перед Богом. Примем любое наказание. Хоть расстрелять велите, только своей волей. А если жить оставите – возьмите в службу, на любое место. Искупить вину желаем. Нам без Вас, эрцгере, жизнь не в жизнь, впору руки на себя наложить. Не допустите до последнего греха…

– …в прозрачных шальварах и коротенькой жилетке. Фотографов с порога заворачивали – ради нравственности. Красный митрополит осудил спектакль в газете, пригрозил анафемой.

– А эта «Ручейная дева» – каков сюжет? – мельком полюбопытствовал Церес.

– Нарочно для Джани написали, по старинным мифам. – Шпага подал печатную программку, стараясь украдкой заглянуть в письмо. – Как бы из времён, когда побеждал Гром. Молодой граф покоряет язычников, а в тех местах живёт последняя нимфа ручья. Они встречаются на берегу… и начинаются страдания. Граф стоит за истину, дева за свою веру, а сердца их тянутся друг к другу. Впечатляюще!

«Укройтесь под сводом», что бы это могло значить? Для юродивого слишком грамотно написано. Чья-то другая рука… Глупая шутка, от местных студентов?»

– Надеюсь, что архиепископ эту благочестивую пьеску не осудит. – Принц убрал жандармскую мольбу в карман мундира. – Держу пари – граф обратит ручейную красотку, к торжеству веры.

– Ставлю червонец, что бедняжка обратиться в воду со словами нежности, а граф останется безутешен, – предложил барон. – Устроит часовню, чтобы молиться о погибшей душеньке…

– Три червонца против вашего.

– Эрцгере, с такой ставкой трудно тягаться!

– Но согласитесь, я рискую больше. Весь выигрыш, чьим бы он ни был – на цветы для ан Джани.

– Поддерживаю слово барона! – вызвался Шпага. – По рукам, и при свидетелях. Кто собирает ставки?

Принц пренебрежительно скосился:

– А вот, у нас гере адъютант сидит, он в споре не замешан…

Между тем в зале гасили лампы, а рампа загоралась яркими калильными светильниками – служители пускали кислород и водород по трубкам, цилиндры негашёной извести вспыхивали ослепительным сиянием.

– Начинают. – Шпага, истый театрал, достал морской бинокль. Иначе как судить о ножках примы?

– Пока увертюра, смотреть не на что, – посмеиваясь в усики, Церес раскрыл адрес синей кожи, преподнесённый архиепископом.

Между твёрдыми, как пергамент, листами патента, покрытыми каллиграфическими строками, его поджидала узкая записочка, без обращения и подписи, с уже знакомым текстом:

Храмин-день 6-го зоревика опасен для вас. Укройтесь под сводом, иначе вы встретитесь с роднёй на громовом небе.

«Похоже, не студенческая шутка. Тогда что? кто это подложил сюда?..»

В антрактах мнения об оперетте кипели всюду – в фойе, в кулуарах, у буфетов. Здесь же, на столиках между бокалами сидра, строчили первые рецензии: «Скандальный успех!», «Теперь мы знаем, как одевались ручейные девы», «Гром, боренье и любовь», «Голос гнева и страсти из уст ан Трисильян».

Третий мичман – славный офицер, но без музыкального слуха, – твердил своё, залив в глотку очередной бокал:

– Она прелестна – кто спорит? Формы… револьверная пушка калибра три с половиной чети – и та уступит ей по красе форм! Но певческое дарование…

– Гром господень! Нельзя ли сравнивать с чем-нибудь… не металлическим? Это живое, столь трепетное, зовущее и неприкосновенное тело…

– Да вы поэт, дружище! Вас следует звать не Торпедой, а Возвышенным Пером.

– А вас – Пушкой. Что скажете, господа?

– Принято, – улыбался Церес, пивший в обществе своих мичманов.

Пьянящая атмосфера театра, бойкая и чувственная оперетта увлекали его, но два одинаковых письма то и дело возвращали мысли ко дню шестого зоревика.