— Вчера вечером нам нужно было кое-что обсудить, но ты предпочел развлекаться с Обри.

Дойл со своими постоянными причитаниями становится занозой в заднице и раздражает все больше. Он остановил меня, когда я собирался забрать продукты из кладовой, настаивая на том, что нам нужно кое-что обсудить, и теперь я хочу, чтобы он поскорее покончил с этим. Обри, должно быть, злится из-за того, что я не давал ей покоя большую часть ночи, и Дойл мешает мне вернуться к ней, чтобы продолжить уход. Хотя Дойл действительно выглядит более взволнованным, чем обычно.

Он подходит к арочному окну и отдергивает занавеску, отчего луч солнечного света попадает мне на предплечье, и я с упреком шиплю.

— Прекрати, мудак. Это больно.

— Так тебе и надо, придурок, — надменно говорит он, скрещивая руки на груди, которая, кажется, выросла за ночь.

— Ради всего святого, я еще не намазался солнцезащитным кремом, — ворчу я, помахивая рукой, пока она заживает. — И почему ты выглядишь так, будто вот-вот порвешь рубашку?

— Извини, — бормочет он в ответ, уменьшаясь до нормального размера и продолжая вышагивать как тигр в клетке. Как странно.

Я выгибаю бровь, глядя на него, прежде чем усесться в кресло. Исходящее волнами раздражение и враждебность забавляют. Должно быть, все дело в женщине. О, как все изменилось, старый друг.

— То, что мне нужно было сделать с Обри, было гораздо приятнее, чем то, что нам нужно обсудить, уверяю тебя, — говорю я ему. И скажу снова, если он оставит меня в покое.

— Будь серьезнее, Влад, — говорит он с беспокойством на лице, и его рот сжимается в жесткую, тонкую линию, так непохожую на обычный приветливый оскал.

Я машу рукой взад-вперед перед носом.

— Кто ты такой, и что ты сделал с Дойлом?

Волчьи клыки, слишком большие для его рта, вытягиваются вниз, глаза начинают светиться ярко-желтым, а на висках и щеках разрастается шерсть. Его лицо становится диким от ярости.

— Это важно, и если ты не сможешь выслушать меня в течение пяти минут, что ж, я думаю, ты получишь по заслугам.

— Что, черт возьми, это должно означать?

Дойл громко вздыхает, и я наблюдаю, как гнев проходит, оставляя лишь усталость и беспокойство.

— Это значит, что к нам едут новые гости, и тебе нужно держать себя в руках рядом с ней.

Мое тело напрягается, и я теряю спокойствие, которое нахлынуло на меня прошлой ночью. Он смеет делать мне замечание?

— Держать себя в руках или что?

Он стискивает зубы, и его ноздри раздуваются.

— Пожалуйста, Дойл, скажи мне. Держать себя в руках или что, блядь? Я нашел тебя в канаве, в лондонской дыре триста лет назад. Ты был неуправляемым и потерянным, а теперь у тебя хватает наглости говорить мне, чтобы я держал себя в руках?

Прошло так много времени с тех пор, как у кого-то хватило смелости задавать мне вопросы, и то, что он вообще осмелился это сделать, заставляет меня вздрагивать от желания поставить его на место.

Кровь бурлит в венах, и я понимаю, что в какой-то момент выпустил клыки. Воздух сгущается от тишины и напряжения.

— Ты забываешься, — холодно бормочу я.

Он качает головой.

— Нет, Влад, я всего лишь пытаюсь делать то, что делал всегда — защищаю тебя.

— Мне не нужна твоя блядская защита. Наша дружба много значит для меня, но не забывай, с кем ты разговариваешь. Я не терял контроля над собой уже полвека и не собираюсь терять в ближайшее время.

— Если она узнает, кто ты — нам конец, вот почему я советую попробовать местных женщин. Ты говоришь, что не можешь прикоснуться к ее разуму. Я не столько сомневаюсь в твоем контроле, сколько напоминаю тебе о том, что поставлено на карту. Возможно, если дело дойдет до худшего, у Хайда найдется решение.

Его тон умоляющий, а руки сжимают спинку старинного кресла.

В животе тут же все сворачивается от тошноты и ярости при мысли о том, что кто-то кроме меня осмелится прикоснуться к ней.

— Никто не должен прикасаться к Обри. Особенно этот кобель Джекил.

Я позволил образу его грязных рук на Обри принять форму, и кровавая дымка заполнила глаза. Я бы разорвал его на настолько мелкие части, что даже создатель Франкенштейна не смог бы сложить этот пазл.

— Ты не будешь вмешивать ее в это.

— Она околдовала тебя, — говорит он, садясь напротив.

Абсолютно. Грудь сжимается при воспоминании о криках ее удовольствия, вздохах, и даже о том, как очаровательно она смеется. Я околдован и даже не понимаю, как.

Я громко вздыхаю и в отчаянии запускаю пальцы в волосы.

— Да, я околдован. Я хочу ее так, как не хотел никого другого.

Брови Дойла поднимаются в шоке.

— Что?

Мои губы поджимаются, когда я отвожу взгляд.

— Я заснул.

Я слышу его вздох, и телефон, который, кажется, всегда был у него в руке в эти дни, со стуком падает на стол.

— Повтори?

Я качаю головой.

— Я настолько крепко спал, что не слышал, как она проснулась этим утром.

Прошли годы с тех пор, как я засыпал естественным образом. Это было так давно, что не могу вспомнить, доверял ли я кому-нибудь настолько, чтобы позволить себе спать больше нескольких минут за раз.

Мой взгляд возвращается к Дойлу, и забавно видеть, как его глаза чуть не вылезают из орбит. Я киваю и устало падаю обратно на свой стул.

— Никто не смеет прикасаться к ней, Дойл.

Скрежет костей по каменным ступеням в комнате напротив заставляет меня внутренне застонать.

— Хильда, будь добра, приберись в гробах на этой неделе. И держись подальше от посторонних глаз, — выдавливаю я из себя тоном, не допускающим никаких возражений.

Хильда такая старая и дряхлая, что больше не может говорить, но каким-то образом, она может общаться, когда захочет. Хотя она редко разговаривает с Дойлом. Бедняжка хочет только убираться и смотреть мыльные оперы.

Дойл хмурится и кивает.

— Любой гость, увидев твое лицо, поднимет панику — без обид, Хильда.

Ее кости складываются сами собой в поклоне.

— Анннгннн.

— Да, я знаю. Но у нас сейчас гости, и тебя не должны видеть в кабинете. Просто пойди и убери что-нибудь.

Она ворчит, но подчиняется, и мы с Дойлом обмениваемся взглядами. Мы не сможем продолжать в том же духе, если ее увидят. Можно многое объяснить, но ходячий труп из костей — невозможно.

Дойл смотрит на меня со скепсисом, выражение его лица полно подозрения.

— Значит ты, — говорит он, тыча пальцем в мою персону, — уже много лет не спавший дольше часа или двух, внезапно засыпаешь рядом с человеком, которого знаешь всего два дня?

Он раскрывает ладонь, подчеркивая, насколько нелогично это звучит.

— Она думала, что я умер.

Дойл бледнеет и начинает расхаживать по комнате.

— Это прискорбно.

— Сядь. Все в порядке. Я заставил сердце биться достаточно долго, чтобы удовлетворить ее. Я справлюсь с Обри. Расскажи мне об этих надоедливых гостях.

Дойл ухмыляется, и от улыбки в уголках его глаз появляются морщинки. Нагло и подозрительно.

— Мне действительно нравится ее идея с косплеем.

Это не сулит ничего хорошего.

— Что ты сделал на этот раз?

Он садится и возбужденно потирает руки.

— Все будет великолепно. Тысячи людей заинтересованы погружением в мир Дракулы. Откликов великое множество. Мой телефон разрывался всю ночь, но я решил, что сперва нам следует впустить только пару гостей. Что-то вроде пробного запуска.

— Пробный запуск? Ты что, совсем, блядь, ахуел?

Дойл кивает.

— Это идеально, правда. Все, что тебе нужно сделать — это вести себя угрюмо и высокомерно, и они будут обожать тебя.

— Отвали.

Он игриво машет мне рукой.

— Видишь? Прирожденный талант.

Я ненавижу эту идею всем своим существом, но не могу оспаривать ее истинность. Он прав.

Я потираю виски, во мне нарастает разочарование.

— В конце концов, это была идея твоей возлюбленной, и я уверен, что она будет в восторге. Если мы сможем продать это, то все пойдет как по маслу. Нам по-прежнему нужны повара, горничные, садовники… и да, в общем, целая армия персонала. Я уже провел собеседование с одним человеком, который мне нравится, на должность управляющего отелем. Знаешь, мы могли бы наведаться в деревню и посмотреть, не…