— Гори-гори ясно, Возгарушка, — рыжая стонала, сомкнув ноги на поясе воина, обхватив его за шею руками, выгибаясь навстречу, отдаваясь и принимая так, что все тело полыхало огнем, а глаза из карих стали яркими, золотыми.

— Еще! — требовала, уткнувшись в шею, и он ярил с первозданной яростью, как никого и никогда прежде, не видя ничего кроме яркого девичьего пламени, не ведая мира вокруг, кроме пожара, имя которому Яра.

Влажный сумрак парилки плыл вкруг милующихся, исходил паром от двух горящих любовью тел. И будь Яре с Возгаром дело до чего-то кроме них самих, ставших единым целым, заприметили бы, как по углам скалились злые рожи, масками жуткими проступая свозь туман, как светлым маревом подергивалась тьма, волнами расходясь от любящихся, и как таяли, подергиваясь дымкой, а после и вовсе и исчезали порождения ночи, вылезшие из прорехи.

А в предбаннике нагая Видана, возлегшая подле богатыря Бергена, дрожала, обхватив того ногами и руками, оплетая собой — молодой, сильной, точно узами самой судьбы удерживая среди живых. В миг, когда едино вздрогнули Возгар и Яра, один изливаясь семенем, другая принимая до потаенной глубины, ожили белесые ресницы на открытом широком лице, и Берген открыл глаза.

— Кто ты? — глянул на склонившуюся к нему.

— Видана, знахарка из Бережного стада, — ведунья облегченно улыбнулась.

— Ну здравствуй, Данная мне спасением…

Над купальней поднимался пар. Драконьи зубы, черным базальтом торчащие из воды, медленно отдавали дневное тепло. Но Возгару думалось — рядом с Ярой он не замерз бы и на снегу, а то и вовсе растопил бы сугробы до сырой земли и хрупких первоцветов. Сжимая рыжую в объятиях, то ли плывя, то ли грезя на волнах Фьорда, воин и сам ощущал, как в груди словно раскалывается ледяной покров под теплотой молодого солнца и пробивается наружу тонкий первый побег. От чувства этого — чУдного, доселе неведомого губы лучника улыбались сами собой. А в ладонях невесть откуда копилась такая нежность, что хотелось дарить ее касаниями той, кто разжег огонь в его сердце.

Яра млела, прислонившись спиной к широкой груди наемника. Ласково терлась щекой о его плечо, мурлыкала домашней кошкой, в ответ на мягкость рук и легкость мимолетных поцелуев. Где-то далеко уже крепко спал Бережный стад, знахарка Видана омывала травяным отваром вернувшегося от праотцов Бергена, почивали на лавках досыта накормленные и напоенные Бритой вэринги, а Зимич убаюкивал Есеня очередным сказом.

Осенняя ночь была тиха и тонка, словно сам окрестный мир — тронешь чуть и провалишься на ту сторону, где правит магия. А в бескрайнем море небесного Фьорда, раскинувшегося над людским миром, мерцали мириады огней.

— Драконьи звезды, — прошептала Яра, закидывая голову назад и обращая лицо к ночному небу. — Ты слышал легенду о сотворении мира?

Возграр промычал неразборчивое в ответ. Не было дела ему сейчас до всего окрест, ни до сказов, ни до баек каких. Лишь бы медные волосы продолжали впрядаться в его распущенные, лишь бы скользили пальцы девичьи по его руке, да билось сильное сердце, ритм свой из одной груди в другую передавая. А Яра продолжила, и голос ее негромкий и хриплый звучал для воина красивее музыки всех скальдов мира.

— Каждый огонек в небесном Фьорде — драконья колыбель. В миг, когда небывалым пожарищем из небытия взрывается звезда, нарождаясь, тогда же из пламени ее выходит дракон, тот, что сотворит мир. Так наше Солнце породило Первородного Ящера и отдало ему часть живительного жара. Юный дракон нырнул в бездонные воды самого мирозданья, там, где нет границы меж Навью и Явью, и достал землю Фьордов. Но так понравилось ему взмывать к Солнцу и, раскаляясь в лучах его, нырять вновь в ледяную глубину, что огонь его остыл, и Ящер сам превратился в землю. Ту, что кличет люд меж собой Твердышом.

В другое время Возгар бы раскалился, набросился с упреками за такую крамолу — даже дети малые крезово ученье знают — жил себе люд мирно да чинно, пока не обрушилось на него бедствие в виде крылатых ящуров, и лишь восстав всем вместе в битве Пепла и Злата удалось победить несносных душегубов. Но здесь и сейчас воину хотелось не битв и не споров.

— Разве ж то, не просто яхонты на куполе невесть как держащиеся? — с медлительной ленцой процедил наемник, припадая губами к изящному изгибу девичьей шеи.

— Дурашка, — беззлобно рассмеялась девушка, подставляясь горячей ласке. — А купол тот, где плывет, по-твоему?

— Кто ж его разберет? Может, мир подобен ладье или птице? А может и вовсе, что большая деревня на том ките — чудище заморском, что по слухам во времена отца моего молодости к берегу причалил тут недалече. — Возгарова рука скользнула под воду, огибая высокие холмы груди, вниз, туда, где пульсировало обещанием наслаждения женское естество.

Яра выгнулась, ощущая мощь богатырскую, восставшую для дела — не для болтовни. Обернулась, насмешливо глядя в глаза, что чернее ночи:

— Одно у меня из головы не идет, Возгар, сын Гордара, — шепнула, устраиваясь на мужской груди, как на ложе. — Как ты собрался дракониху-то добывать? Может тайну какую знаешь, да молчишь?

Наемник напрягся. Разговор внезапно стал деловым, серьезным — не под стать моменту.

— Верный лук, да стрелы заговоренные еще ни разу не подводили. Никуда не денется гадина, коль повстречаю на пути.

— Неужто без раздумий убьешь? — Яра нависала, упираясь локтями, глядя пристально, безотрывно.

— Заказ взял — значит, убью, — сказал, а сам подивился, отчего голос звучит неуверенно, глухо, будто не решено то давно. — На роду мне написано честь Светозара почтить, в память о предке великом самому убийцей ящуров стать.

— Какая же честь и слава в смерти бабьей, брюхатой к тому же?

— То не баба, а погань чешуйчатая! — воин раздражался, одновременно чувствуя растущую жажду женского тела. — И приплод ее только зло принесет!

— Такое же зло, как его мать, когда вэрингов Туровых из пучины шторма за шкирку вытаскивала?! — глаза Яры полыхнули янтарем.

— Что за бредни? — Возгар нахмурился недоверчиво.

— А ты ярла спроси! — рыжая внезапно отвернулась, отмахиваясь от объятий.

— Тебе-то почем знать? — мужчина не отпустил, обнял пышущую обидой недотрогу и прижал как следует.

— Слыхала краем уха разговоры дружинных, — нехотя бросила Яра, не поворачивая головы.

— Пусть бы и так, — примирительно хмыкнул Возгар, лаская ладное тело и прокладывая поцелуями путь от ключиц до встопорщенных маковок упругой груди. — Неужто мы с тобой из-за каких-то драконов браниться будем? — спросил мягко, изнемогая уже завершить разговор и другое начать.

— Пустое… — кивнула, уступая, Яра и смахнула со щеки слезу. Та полыхнула падающей звездой, зашипела, коснувшись воды и, обернувшись янтарем, ушла на дно.

— Что за диво дивное?! — удивился Возгар, но в тот же миг губы девичьи лаской бесстыдной оборвали мыслей поток и увели помыслы в иное русло.

*

Кормчий бросал хмурые взгляды на собравшихся у пристани, но не торопил. Бывалый старик чуял — с этими иначе нельзя. Один ярл Тур чего стоил, даром что плащ затасканный, а в кудрях седина. Да и второго со счетов скидывать рано — косая сажень в плечах, взглядом хоть сельдь морозь, а то, что на палку опирается и бледен, як смерть, то быстро пройдет. Сомнение у кормчего вызывали двое — рыжая девка в мужской одежде с коротким ножом у пояса, до того шустрая и бойкая, что привыкший к безлюдным просторам Фьордов, рыбак на всякий случай проверил — на месте ли кошель. За такой глаз да глаз нужен — мигнешь, останешься без монет, а то и без портков. А вторым был молодой безбородой вэринг, неуверенно переминающийся с ноги на ногу и то и дело поглядывающий в сторону Бережного стада. Что-то в облике юнца настораживало бывалого моряка — терзался воин то ли думой тайной, то ли хотейкой потаенной, иль мучился животом. Последнее, пожалуй, было едва ли не хуже всего прочего вместе взятого — лодка у кормчего была старая, надежная, не единожды проверенная и драконьим гневом и другими капризами переменчивых вод, вот только навес на ней имелся один, а отхожего места и вовсе не водилось. Кому приспичило, за корму свешивались, рыбам на забаву. Однако ж ночь и день плыть с серуном за бортом особливой радости не вызывало. Достаточно того, что чайкам на потеху везти на Твердыш пугало нечёсаное, на патлатого мужика или бабу худородную отдаленно смахивающее. Кормчий плюнул на ладонь и подставил руку ветру — попутный усиливался. Закинув в рот черный вываренный березовый деготь, мужчина принялся интенсивно жевать, унимая тревогу, поднимающуюся в душе каждый раз, как требовалось дольше полного дня задерживаться у земли. Три серебряных креза грели за пазухой, вынуждая мириться с нерасторопностью живого груза. Но вот рыжая под руку с чуднЫм длинноволосым созданием в расшитой драконами рубахе шагнули на сходни. Кормчий повелительно махнул мальцу-весляру, приказывая отдавать швартовые. Но тот не спешил исполнять — погрузка застопорилась. Черный с подпалинами, будто огнем отмеченный, конь упрямо фыркал, рыл копытом и отказывался подниматься на борт.