Варя же была другой. Если она и отвлекалась, то в основном, чтобы ответить на сообщение в телефоне. Она была очень педантичной в работе и всегда задавала мне множество вопросов. Она и сейчас хотела что-то спросить, но, когда наши глаза встретились, по моему виду она поняла, что лучше это сделать позже.

После выпитого кофе я постоял немного на балконе. Утро было замечательное, до обеденного зноя еще далеко.

Вернувшись на место, я принялся за месячный отчет. Примерно через полчаса мне позвонила Ванда:

— Добрый день! Как у вас дела? — прозвучал задорный женский голос.

— Спасибо. Работаем.

— Слушайте, нашим театралам завтра должны привезти новые костюмы и кое-что из бутафории. Но складывать все это уже некуда. Я хочу попросить вас организовать перевод содержимого склада методотдела в архив или на мусорку, как сочтете нужным. Спасибо. Пока.

Капралова положила трубку, не дав возможности как-то отреагировать на ее просьбу. Я знал про архив: наградная сувенирка, всякие старые бумаги и методички, но ничего не знал про склад. Максим Петрович объяснил мне, что там лежит разный хлам и что все это нужно было давным-давно выкинуть. Мне захотелось увидеть все своими глазами, я взял с собой Агарева и Порослева, и мы спустились вниз.

Склад находился на цокольном этаже. Может быть, все дело было в освещении. Сквозь маленькие окошки-бойницы, завешанные коричневым тюлем, светило яркое солнце. Оно не топило пространство, а высвечивало комнату желто-коричневыми лучами. Наверняка в этом крылась определенная причина того, почему увиденное оказало на меня столь глубокое впечатление.

Я ожидал увидеть все что угодно, кроме того, что открылось передо мной. На атрибуты методического отдела нисколько не похоже — престранная коллекция, которая на какое-то время парализовала мое внимание. И я, признаться, больше удивился не хранившимся здесь предметам, а тому завораживающему эффекту, который эта коллекция на меня произвела.

Старые автомобильные и авиационные приборные панели: спидометры, счетчики с помутневшими стеклами; полинявшие стрелки циферблатов с наполовину выцветшими цифрами и шкалами. Настоящее сокровище! Можно было часами разглядывать все эти индикаторы, переключатели и кнопки, нежно касаясь их время от времени. За всем этим ощущалась история, требующая большого уважения.

Здесь же хранилась коллекция механических наручных часов. С каким-то особым, вдруг проснувшимся трепетом я рассматривал их. Задержался взглядом на одном экземпляре. Псевдопозолоченное напыление приятно поблекло, стекло местами навечно запотело, а календарь давно не листал даты. Я не знаю, когда они ходили в последний раз, но стрелки еще поддавались управлению. Часы были, наверное, из шестидесятых, большие, лаптастые, по той моде. Царапины на корпусе, подобно мужским шрамам, намекали о некогда насыщенной жизни их хозяина, наверняка полной авантюр и приключений.

Отдельное место занимали транзисторные радиоприемники. Звук транзисторной радиоволны когда-нибудь непременно войдет в моду, а чистый звук станет дурным тоном. Ведь современное радио уже безнадежно утратило былую популярность, потому что стало слишком выхолощенным.

В детстве, когда с родителями мы ходили на пляж, почти всегда брали с собой транзистор. Это был особенный предмет для меня, рождающий светлые мечты, скромно намекающий на бесконечные возможности, которые мне совершенно бескорыстно дарит мир, чтобы, обнимая его, свободно пересекать параллели и меридианы. Гулкий звук, то приближающийся, то удаляющийся сквозь неровный строй помех. Испанская речь диктора, смачно чеканящая звуки, особенно «эр» и «ха», призывающая к чему-то революционному или торжественно возвещающая о важном достижении мирового прогресса. Через транзистор случилось первое мое узнавание мира, когда я узнал в этом мире себя.

Я опять подумал, что транзисторные радиоприемники, старые механические часы, равно как и пущенная поверх стен электропроводка, непременно опять войдут в моду. Каким-то чутьем я понимал, что этот старый хлам имеет свою особую ценность, только не понимал, какую именно.

— Будем выкидывать? — спросил Максим Петрович.

— Нет, — отрывисто сказал я.

Петя и Максим Петрович удивленно уставились на меня.

— Знаете, что мы сделаем? — продолжил я после минутной паузы (на самом деле я и не знал, что говорить по существу). — Вы возвращайтесь в отдел, а я тут пороюсь немного и позову вас позже.

Максим Петрович, ухмыльнувшись, сразу ушел, но Петя задержался.

— А можно я тоже пороюсь? — задал он риторический вопрос. — У меня уже стали появляться идеи, как это можно использовать для занятий с детьми.

— Вот и отлично, зачем пропадать добру, — рассеяно ответил я. Меня, конечно, не трогало «образовательное» будущее этих предметов: я пекся о своем — о появившимся предлоге не выкидывать все это.

С помощью Викентия, мужа Агнессы Карловны, я нашел на чердаке место, куда мы с Петей перенесли коллекцию. Себе я взял лишь две вещицы.

Одной из них были те самые наручные лаптастые часы со шрамами, что сразу бросились мне в глаза. Они казались мне совершенно особенными. Их стрелки давно не ходили, но на меня они действовали и без движущихся стрелок. Я чувствовал в них некую глубокую тайну. Здесь была и тайна методотдела, и всего нашего Дворца, и юга, и моря, и тайны тех людей, которые жили до меня и здесь, и на других материках тоже.

Второй вещью, что я взял, был транзисторный радиоприемник «Спорт-305». Я не мог его не взять, так как он был точь-в-точь из моего детства. Вместе с этой находкой я как будто сразу что-то вспомнил, хотя ничего и не вспомнил на самом деле, но ощущение было именно таким. В моих ушах сразу возник шум настройки радиоприемника. В детстве я любил крутить колесико поздним вечером в своей спальне, выключив свет; любил слушать обрывки фраз на иностранных языках, которые переходили в зарубежные музыкальные хиты, а затем снова накладывались на голоса далеких радиоведущих.

Вернувшись в кабинет, прежде всего я поинтересовался у Агарева, откуда взялась такая странная для методотдела коллекция. Максим Петрович, обожавший моменты, когда нужно было погрузиться в далекие воспоминания, принялся не спеша рассказывать:

— Когда-то давно начальником методотдела был, постарше вас лет на пять-шесть, один очень странный человек по фамилии Антонов, такой не от мира сего… Мечтатель, изобретатель, очень увлеченный. Он был помешан на небе, а точнее, на самолетах. Лет тридцать назад в районе Коктебеля был авиаклуб, и вот он был его активным членом. Летал вроде на «Як-18». Каждые выходные пропадал там. Говорили, что за его плечами была богатая на приключения жизнь, что он много работал где-то в развивающихся странах во времена Советского Союза. Но в какой-то момент что-то произошло, вроде бы, проявив свою принципиальность, он с кем-то поругался и его блестящая карьера оборвалась… Оборвалась, потому что, я считаю, у нас делать нечего умному, образованному человеку. — Я понял, что последняя фраза адресовалась мне: мол, если я тут, то, значит, я никому не нужный неудачник. — Понятно, что он был птица высокого полета и явно был создан не для методотдела, — продолжал Максим Петрович (еще одна пощечина мне). — Что касается склада, то у него была такая, как вам сказать, экстравагантная идея или, честно говоря, глупость по созданию механического театра — какая-то жуткая смесь театра и выставки, искусства, техники и философии. Антонов и собирал необходимые предметы для этого, только я не пойму, как из хлама, что мы видели, можно было бы сделать что-то подобное? Не представляю, как все это до сих пор не выкинули? Однако его мечтам так и не суждено было воплотиться, и не потому, что он разбился на самолете — несчастный случай. Весь этот бред с самого начало был мертворожденным дитем.

Увидев мой интерес ко всей этой истории, Агарев как бы невзначай бросил:

— У Антонова были записи по созданию «чудо-театра», и они хранились во Дворце. Я даже листал их однажды. Такой бред, скажу вам…