Несмотря на то что квартира требовала ремонта, я старался содержать ее в чистоте — в безупречной чистоте. По этой причине, как мне казалось, она выглядела вполне достойно. Как мог наводил уют. Все у того же владельца маленького букинистического магазинчика я приобрел торшер с абажуром из ткани и раскладное легкое кресло. И хотя ставить все это было особо некуда, я точно знал, что эти вещи нужны моему дому, и не ошибся.

Поздними вечерами я раскладывал кресло и ставил его под торшером, чтобы почитать книгу или журнал. По дешевке я накупил кучу журналов: «Иностранная литература» и «Вокруг света» за шестидесятые, семидесятые и восьмидесятые годы прошлого века. Это было настоящее сокровище для меня. Конечно, что-то из этого можно было бы взять и в библиотеке Дворца, но я, как подлинный стяжатель умозрительных драгоценностей и книжный флибустьер, непременно хотел завладеть всем единолично. В выходные я на долгие часы погружался в чтение, листая пожелтевшие страницы, на которых рассказанные истории перемешались с историями тех, чьи пальцы их некогда касались. Многие брезгливо относятся к старым изданиям, потому что кто-то уже пользовался ими. Они полагают, что стократно читаные тексты — тот же палимпсест, и что даже если в них отсутствуют пометки карандашом и жирные пятна, а все страницы целы, все равно такие книги неизбежно хранят наслоения иного порядка. «Если над текстом уже смеялось, плакалось, думалось другими, то как протиснуться сквозь это все свежему восприятию?» — должно быть, вопрошают они. Это замечание я нахожу справедливым, но сам получал удовольствие от таких вот дефектов, обращая их в изысканную приправу к основному блюду.

У букиниста я купил также репродукцию старой карты с океанами и материками, с фрегатом, компасом, китовыми хвостами и дельфиньими мордами. Повесил ее на стену у кровати и, когда глаза уставали от компьютера, любил лечь и разглядывать все это, читая названия портов, нанесенные на карту витиеватым шрифтом. В послеобеденной дреме под шум моря за окном мне могли пригрезиться берега, по которым я испытывал светлую возвышенную тоску еще с детства.

Апофеозом в достижении уюта стала кадка с веерной пальмой, которую я получил в подарок вместе с картой. Разумеется, я поставил ее на балкон, который тут же превратился в террасу. Аромат утреннего кофе и бескрайность морских просторов довершали картину романтической устроенности моего быта.

Каждое буднее утро меня будила «Пата пата» в исполнении Мириам Макебы. Это случилось не потому, что я был знатоком ее творчества. Просто на третий или четвертый день после моего заселения в квартиру я вдруг случайно услышал эту песню на «Фейсбуке» и захотел, чтобы она ежедневно собирала меня на работу. Ритмичный африканский джаз соответствовал моей нынешней жизни. Под него отлично делалась утренняя зарядка — то, без чего нельзя обойтись, если у тебя сидячий образ жизни.

После работы я любил возвращаться, а это значит, что это место стало моим домом. Я уже знал, какой фильм мне будет подан к ужину. Я относился весьма щепетильно к этому выбору, прекрасно понимая, что и зачем хочу посмотреть. Часто я устраивал ретроспективы фильмов какого-нибудь режиссера, актера или актрисы, иногда меня интересовало национальное и фестивальное кино. Длинный интересный фильм я любил останавливать и продолжать просмотр следующим вечером. Примерно то же самое я делал и с интересной книгой. Боясь проглотить ее слишком быстро, я искусственно сдерживал себя, затягивая процесс на неделю или даже две. Но здесь я читал не так много, как обычно, в основном только в выходные дни. Именно на юге, вместо бумажных книг, я пристрастился к аудиоверсиям. Я был крайне избирателен в этом и слушал книги в исполнении только четырех чтецов.

Меня окружали хорошие соседи.

На моей лестничной площадке, дверь в дверь, жила хромоногая тетя Маша, одинокая и очень добрая женщина. Ее сын, примерно мой ровесник, уже много лет не давал о себе знать, и тетя Маша пыталась распространять на меня свою материнскую заботу. Она часто угощала меня выпечкой, а когда я уезжал, поливала пальму. Пару разу во время зимних простуд тетя Маша ходила для меня в аптеку и приносила еду. А я в благодарность, собираясь в магазин, всегда спрашивал, что ей нужно купить. Тетя Маша писала на листочке два-три наименования, но больше для того, чтобы потом угостить меня чаем и немного поболтать, ведь, несмотря на хромоту, она была очень энергична и со своими делами замечательно справлялась сама.

За стенкой жила парикмахерша Вероника. Ее муж несколько лет назад спился и умер, оставив на этом свете женщину с двумя детьми-погодками четырех и пяти лет. Вероника была еще молодой женщиной, и потому в ее квартиру иногда наведывались мужчины. Тогда она отводила детей к тете Маше, которая, одна из немногих в подъезде, понимающе относилась к поискам своей соседки. Вероника, в сущности, не была какой-то уж очень распущенной, просто она любила мужчин, а долгих отношений заводить не удавалось. Ее постоянно бросали, ею откровенно пользовались, но она за счет неведомых мне сил, как птица феникс, возрождалась снова и снова, и что самое главное — не ожесточалась на жизнь и не опускала рук.

В четвертой квартире на моей лестничной клетке жила большая семья Черепановых: глава семейства здоровяк Федор, работающий строителем, его жена — учительница музыки Светлана, их сын Женька и престарелая мать Светланы — Екатерина Феоктистовна. Я не знаю, каким образом они все помещались в однокомнатной квартире, но Черепановы жили так уже много лет, и в нашем дворе подобных семей было очень много. Они были шумными, но так как их квартира находилась на противоположной от меня стороне, они не причиняли мне особенного беспокойства. Летом, в жару Светлана приоткрывала дверь, чтобы устроить сквозняк, и тогда можно было слышать, как Екатерина Феоктистовна ругается со своим зятем, как Светлана пытается их разнять, занимая то одну, то другую сторону, как достается ото всех понемногу хулиганистому Женьке.

Я жил в пятиэтажной малосемейке, которая в содружестве с тремя сестрами-близнецами составляла закрытый квадратный дворик. Получился настоящий форт. Вписываясь ромбом на небольшом пространстве, он выступал довольно высоко над морем. К морю выходили две его внешние стороны, а две другие — на улицу, которая вела к центру города. Сам город был классическим южным городком с неизменным бельем, вывешенным на балконах, с громкоголосыми хозяйками и стариками, играющими в домино и шахматы по вечерам.

Первые этажи всех четырех домов занимали нежилые помещения. В моем доме внизу располагались бар и парикмахерская, в доме слева — продуктовая лавка и аптека, далее, по часовой стрелке, «Букинист» и маленькая художественная галерейка, и, наконец, — кондитерская и почта.

В центре нашего дворика был разбит небольшой сад с пальмами, олеандрами и цветником. Днем здесь стояла приятная прохлада, ну а вечером, когда спадала жара, все скамейки были облеплены жильцами, в основном мамашами, выгуливающими своих детей, и стариками, обсуждающими последние новости.

Двор был сквозным. Арка открывала спуск к морю, но для того чтобы дойти до набережной, нужно было преодолеть приличное расстояние. Лестница, ведущая вниз, была достаточно крутая, и по этой причине к морю здесь спускались немногие, особенно приезжие, которые часто и не знали о такой возможности. Город размещался как бы на двух ярусах: нижнем — прибрежном и верхнем — на возвышенности, седлом или подковой окаймлявшим всю чашу. Наш двор находился на левом краю подковы — самом ближнем к морю.

В обветшалом Дворце цвета слоновой кости с колоннами и мраморной лестницей патина запустения могла бы, наверное, исчезнуть только в случае исчезновения самого здания. Местами облупившаяся краска на оконных рамах и штукатурка на колоннах служили замечательной декорацией моей благословенной южной ссылки.