Я просидел на работе до самого вечера, разбирая ящики своего письменного стола, забитые бумагами. Написав заявление, зашел к Капраловой, чтобы завизировать его, перед тем как передать в приемную.

Та готовилась к переезду в другой кабинет и потому тоже решила разобрать свой шкаф. Она выгребла все на середину стола из разных углов. Две большие коробки уже были заполнены макулатурой.

— А, это вы! — сказала Ванда. — Что-то срочное? Ну, заходите, раз пришли.

У нее зазвонил телефон.

— Зачем? Зачем? — вдруг закричала в трубку Ванда, а затем, не обращая на меня внимания, вышла из кабинета.

Я остался один. «Ну вот, соберешься уволиться, а тебе даже внимание толком не уделят», — думал я. От нечего делать я принялся рассматривать валявшиеся кругом бумаги. В основном это были старые планы, отчеты и забракованные варианты программ, распечатанные на листах формата А4. Среди всего этого однообразия мое внимание сразу привлекла потрепанная толстая тетрадь серого цвета, валявшаяся на полу рядом с коробкой. Видимо, когда Ванда бросала ее с противоположной стороны кабинета, плохо прицелилась и промахнулась. Я поднял тетрадь и принялся ее листать.

Мое внимание привлекли рисунки, сделанные карандашом. Их было очень много, они были разбросаны по всей тетради, и никакой системы в этом я не видел. Сначала шли изображения аэропланов и легкомоторных самолетов, за ними — какие-то расчеты, чертежи, наброски механизмов и конструкций в разных проекциях. Все это было непонятно, а потому увлекло.

Далее следовала целая галерея образов, чем-то напоминающих карты Таро или страницы средневековой книги. Среди них можно было найти заботливых ангелов, отважных рыцарей, красивых принцесс, добрых фей, волшебников и ведьм, гномов, русалок, великанов и великанш, странствующих актеров, цыганок-предсказательниц и колченогих пиратов. Особняком шла череда невероятных существ, напоминающих людей, — у одних были огромные, свисающие до самой земли уши; другие имели одну ногу с гигантской ступней, растущую из середины туловища; у третьих отсутствовали головы, а их лица располагались на крепких торсах; четвертым, подобно циклопам, художник нарисовал на лбу единственный глаз; ну, а у пятых подбородок вытягивался вперед длинным полумесяцем. Кроме всего этого великого множества персонажей в тетради был собран свой бестиарий, где единороги на спинах несли обезьян и павлинов с распущенными хвостами, где драконы играли в шахматы с медведями и львами, где слоны, олени и жирафы завороженно смотрели, как танцуют птица додо и фламинго. Это были великолепные рисунки человека, который, без сомнения, был наделен большим талантом.

Каждый рисунок сопровождался небольшим описанием, характеризующим героя, но текста было очень мало. Мелкими фрагментами он рассыпался по всей тетради. Его островки или, вернее сказать, стайки состояли из таких мелких букв, что читать их оказалось почти невозможно. К тому же карандаш местами сильно выцвел — словно эти тайнописные знаки, не предназначенные для посторонних глаз, были запрограммированы на самоуничтожение. Тут меня внезапно осенило, что передо мной та самая пропавшая тетрадь бывшего начальника методотдела. Странное совпадение, теперь я уже тоже стал бывшим.

Сложно передать чувства, вызванные этой находкой. Вот она — награда и подтверждение правильности моего дела. Как удивительно я совпал с ней по духу, как замечательно, что я продолжил начатое. Да, мой предшественник не успел воплотить намеченное, но зато это сделал я — и за него, и за себя.

Забрав тетрадь с собой, потому что, как известно, русские своих не бросают, я оставил свое заявление на столе и покинул кабинет.

Скоро должен был начаться фестиваль. Чиполлиновцы в костюмах фруктов и овощей стали появляться в холле первого этажа. Во Дворце катастрофически не хватало гримерок, и потому дети, переодевшись в свои наряды, были вынуждены слоняться по его коридорам и во что-нибудь играть. Младшие — в прятки и догонялки, дети постарше — в мафию или чаще всего в игру «Кто я?», наклеив себе на лоб клочки бумаги.

Я рассматривал выставленные на мольбертах афиши представлений.

Позабавил Нептун, глаза которого сильно косили в разные стороны, а борода переходила в ту часть туловища, где начинался хвост. Это выглядело так, будто морской царь только что заправил бороду в трусы и еще не успел полностью вынуть оттуда руку, чтобы кое-что там себе почесать. Я все никак не мог понять, какое произведение Родари может представлять этот плакат.

Больше всего мне понравилась афиша к одному из спектаклей по «Сказкам по телефону». В центре плаката был помещен дворец, похожий на наш, но только из мороженого. Его стены были из пломбира, а крыша — из шоколадной глазури. К нему навстречу с раскинутыми в разные стороны руками бежал рассеянный мальчик. Он бежал и терял части своего тела: ухо, палец, ногу… За ним стояла пожилая сеньора с блокнотом и карандашом из рассказа про женщину, считавшую, кто сколько раз чихнет. По рисунку складывалось впечатление, что на этот раз она считает потерянные части тела сорванца. А на самом верху афиши, в нарисованном небе, завис странный сеньор в шезлонге вместе с пляжным зонтом. Он держал перед собой раскрытую газету, но не читал ее, а смотрел на происходящее внизу и мило улыбался. Это афиша была какой-то особенно нежной. Она вдруг напомнила мне собственное счастливое детство, ту беспечность, что питала мои летние дни, полные приключений и озорства.

Мимо пронеслась Фируза, она искала мальчика по имени Денис. Вручила мне оценочные листы и побежала дальше. Я хотел было поделиться с ней впечатлениями от понравившейся афиши, но тут во всем Дворце погас свет.

Внезапно все провалилось в какую-то изнанку реальности, как если бы кэрролловская Алиса вновь бросилась вслед за кроликом в нору. Тотчас вокруг завертелась совершенно другая история со своими звуками, ощущениями и даже красками. Передо мной сновали тени детей в костюмах, которые теперь казались невероятно замысловатыми. Из-за того что в темноте угадывались лишь контуры фигур, невозможно было в полной мере понять, какого персонажа представляет тот или иной ребенок. Все пространство двигалось, шелестело, роилось, волновалось, как море при легком шторме. Свет телефонных фонариков проецировал на стены дворцового холла искаженные гигантские образы героев Родари. Вот на носилках пронесли домик Тыквы. Его тень была похожа на причудливый паланкин, а носильщики — на диких полинезийских туземцев. Я моментально забыл, что сегодня написал заявление. Все мысли и переживания, связанные с этим, вдруг исчезли вместе с погасшим светом во Дворце. Теперь это совершенно не трогало меня, будто бы случилось сто лет тому назад.

Я прислонился к стене, скрестив руки на груди, и вперил взгляд в распахнутый передо мной мрак. Он вовсе не страшил, но мягко заключал в свои объятия, словно черный бархат. Вот оно — начало нового.

Обычно все, что открыто днем, закрывается на ночь, однако в отношении меня тут правила иная закономерность: новое часто распахивалось передо мной именно тогда, когда вокруг было темно.

Почти ночью я впервые оказался около Дворца. В полутьме я домысливал его очертания и масштаб прилегающего парка. Желтый матовый свет фонаря тускло освещал на тот момент диковинный для меня мир с мушмулой, магнолиями и доской почета лучших студийцев. Окна в здании уже погасли, но казалось, что Дворец смотрит на пришельца. Да, он разглядывал меня и делал это настороженно, но все же с любопытством, как огромное доброе животное вроде слона или коровы. И если бы мой приезд случился днем, то уверен, что я не понял бы этого, потому что при дневном свете, как известно, толком ничего и не увидишь.

Поздним вечером я впервые увидел Ялту и Гурзуф. Я запомнил их шумом моря и теплым южным запахом, который так приятно вдыхать в феврале, сбежав от морозных будней именно ночью. Из-за темноты одни загадки. Гурзуф и вовсе какой-то нереальный, словно случай таинственной истории из одного сна.