Тут она принялась говорить о взаимодействии с различными организациями, но дальше было очень путанно, и я так ничего и не понял. Вскоре вся доска была изрисована многочисленными крестиками, кружочками, домиками, человечками и стрелочками — связями между ними.

— Хотят ваши методисты работать? Так пусть предложат новые форматы работы с детьми. Мы даем им шанс. Все честно, — сказала она в заключение.

В отдел я пришел озадаченный. Я был полностью согласен с тем, что наш ассортимент кружков нужно серьезно обновлять, но для меня не хватало какой-то сверхидеи. Ведь должна же быть какая-то высшая цель? В самом деле, разве может простое осовременивание студий для появления дополнительных источников заработка стать самоцелью? Во имя чего все это делать?

Озвучивая коллегам поручение, я поймал себя на том, что говорю явно без веры, что они смогут справиться. Все конечно же принялись высказывать недовольство, ведь вводных действительно было мало. Больше всего возмущались Максим Петрович и Таня.

— Почему мы? — спрашивали они.

— Потому что мы — методотдел, — ответил я, не на шутку рассерженный этим вопросом.

Чтобы хорошенько все обдумать, я решил побродить по Дворцу. Мне нравилась некоторая ветхость Дворца, нравилось то, что он нуждается в ремонте, и даже то, что в залах пахло старостью. Поднялся на верхний полуэтаж, находившийся под самой крышей Дворца. Оттуда вел выход в книгохранилище, однако я ограничился прогулкой по коридору антресоли, а затем спустился вниз.

В театральном зале в полном разгаре шла репетиция. Я сел с краешка, чтобы никому не мешать. Ставили «Чучело» Железникова. Я застал, наверное, одну из самых душераздирающих сцен — главная героиня надрывно читала свой монолог. И, как мне казалось, очень перегибала в этом — слишком уж истерично. Я не любил спектакли на подростковые темы. Обычно дети играют в них очень «в лоб» и часто недостаток мастерства замещают криком в моментах наивысшего накала страстей. Мне это никогда не нравилось. Гораздо интересней выходили романтичные спектакли, или веселые, или абсурдистские как, например, по Хармсу, но последних, в силу драматургической сложности, было очень мало.

Тамара и Фируза сидели в пустом зале и обсуждали происходящее на сцене вполголоса, однако низкий, прокуренный голос Тамары все равно было слышно. Мне он напоминал голос советского спортивного комментатора Анны Дмитриевой. Да, именно таким он и должен быть у режиссера: четким, собранным, энергичным.

Тамара носила короткую стрижку и джинсы. Когда однажды я увидел ее в платье, то был поражен нелепостью образа. Это было просто неприличным, то есть неприличным в том смысле, что платье совершенно не вязалось с ней, делая ее похожей на старую проститутку. У нее было веснушчатое лицо сорванца. Может быть, поэтому она так легко управлялась даже с самыми сложными детьми. Если ситуация вынуждала, она могла накричать на ребенка, но никто из детей всерьез не обижался на нее. Тамара была прекрасным организатором. Я уверен, что ей под силу было устроить представление на огромном стадионе, и я слышал, что определенный опыт в чем-то похожем у нее имелся. Она умела лихо разрешать самые разные проблемы. И если честно, я недоумевал, что делает в этом скромном Дворце ее организаторский талант. Именно организаторский, который, на мой взгляд, значительно уступал художественному.

Неизменной напарницей Тамары на протяжении многих лет была Фируза, обожавшая шляпки и разные женские побрякушки. Она довольствовалась скромной ролью помощницы, но на самом деле тянула на себе больше половины всех забот. Это было ее добровольным решением. Свою преданность Тамаре Фируза пронесла через много лет. У каждой были по-своему сложные личные истории, которые закончились тем, что подруги в осеннем возрасте остались в полном одиночестве. Фируза была очень прямолинейна. Я видел в этом проявление азиатскости ее натуры. Она говорила, что думает, без всякой ложной любезности. Ее отрывистая речь будто чеканила каждую фразу, что могло создать ошибочное представление о ее неуверенности в том, что она говорит. Но на самом деле почти каждое слово Фирузы было хорошо продуманно. Она терпеть не могла какую-либо неопределенность, очень злилась, когда в рабочих вопросах кто-то допускал небрежность или неточность. «Наверное, из Фирузы вышел бы хороший методист», — думал я.

Я подошел к Тамаре и Фирузе, как только был объявлен перерыв.

— Привет, — бросила мне Анциферова. — Ты по делу?

Я присел в кресло рядом с ней.

— Честно говоря, ваша актриса меня так испугала своей страстной игрой, что я даже забыл, зачем пришел.

— Ты хочешь сказать — впечатлила, — поправила меня Тамара.

— Нет, именно испугала. Я думаю, что это очень уж надрывно все.

Подумав секунд десять. Анциферова кивнула:

— Согласна. Есть немного. Но, понимаешь, видимо, у них отзывается эта ситуация. Мы никак не можем убрать лишнее.

— Может, тогда лучше такое не ставить? — с моей стороны это был не столько вопрос, сколько предложение.

— Не ставить нельзя. Это заказ, причем детский… Пойдем покурим.

Мы вышли втроем на улицу через аварийный выход, располагавшийся за сценой. Стоявшие на небольшом пяточке углом друг к другу две скамейки закрывали высокие и, что особенно важно в данном случае, густые лавровишни. Это было любимое место для курения наших Тофслы и Вифслы.

— Ты не представляешь, — делилась со мной Тамара, — подобные спектакли для них настоящий катарсис. Ты бы видел, что происходит с ними на репетициях… Я думаю — и пусть, и правильно, что из них выходит вся боль. Черт с ним, с театром, пусть будет психотерапия.

На это было сложно возразить, но я судил не с позиций катарсиса актеров, а со стороны зрителя. И в другом случае я бы обязательно спросил: а зачем довольно большому залу вместо спектакля приходить на групповую психотерапию? Кто знает, но вдруг увиденное навсегда отобьет у юных зрителей желание прийти в настоящий театр? Но я не стал развивать эту тему и перешел к делу.

Рассказал, что ищу тетрадь бывшего начальника методотдела.

— Да, я помню. Очень забавная тетрадка, — сказала Тамара. — Я ее бегло листала. Мы тогда как раз собирались ставить «Маленького принца», и я думала, что она поможет навести на какие-то мысли…

— И?

— Внимательно посмотреть тетрадь я не успела, а потом она куда-то делась. Хотя мне она все равно не пригодилась бы. Уж больно там…

— Что значит делась? — я не скрывал досаду.

— То и значит, что однажды я просто не обнаружила ее на стеллаже в своем кабинете.

— Как быть? Она мне очень нужна.

Тамара пожала плечами.

— Ты не помнишь, куда она могла деться? — после короткой паузы спросила она у Фирузы.

Клименко сдвинула брови.

«Думает», — замер я с надеждой.

— Нет, не знаю. Я даже не открывала эту тетрадь, — ответила Фируза. — Но примерно в это время мы сидели вместе с музейщиками. Так что, может, они и утащили. Спроси у Семеныча. Если тетрадь в музее, то он знает точно.

Я часто спрашивал себя: «Что я хочу найти в этой тетради? Зачем она мне так нужна?» И не одного вразумительного ответа. Я и в самом деле не понимал, что хочу увидеть и для чего смогу ее использовать, но смутное предчувствие не покидало меня ни на день. Я ощущал, что в тетради есть ответ на какой-то очень важный для меня вопрос.

Ответ… Как сложно найти ответ, когда не знаешь вопроса.

Я заметил, что процесс поиска начинает мне нравиться все больше, и я даже ловил себя на мысли, что, возможно, дело не в этих листах, а в том, что я был вынужден проводить целое расследование. По этой причине растягивая удовольствие, я не спешил опрашивать свидетелей, словно давал возможность чему-то неведомому мне достичь своего окончательного созревания.

В археологический отдел музея я зашел, когда Виталий Семенович вел свое занятие, посвященное античной керамике. Занятие только началось, и я хотел было уйти, но педагог так манко вещал, что остался до конца.