Мы были знакомы много лет. Одно время и правда казалось: мы вот-вот станем гораздо ближе друг другу, чем просто друзья. Но всегда что-то случалось — Лена ускользала, и мы отдалялись на определенное время. Я любил ее звонкий, журчащий голос и ясные голубые глаза. Она совсем не умела ругаться; я не мог представить, чтобы она кричала на кого-то или в чей-то адрес говорила ядовитые слова. Возвышенная, мечтательная… Лена была из хорошей семьи. Она получила правильное воспитание. Я так и вижу ее девочкой с белыми бантами, которая декламирует стихотворение со сцены Дворца пионеров. В своем детстве Лена ездила в «Артек» два раза, а это говорит о многом. Она умела играть на фортепиано, хорошо пела, окончила школу круглой отличницей. Я знаю, что, когда она была студенткой, в ее жизни случилась страшная трагедия, и это оставило большой шрам на ее сердце. Я знал это от наших общих знакомых, но сам никогда не расспрашивал. Может быть, я придумал, но горечь утраты всегда читалась в уголках ее губ, даже когда Лена была весела и шутила.

Как выяснилось, кроме меня в театре ее ждали двое мальчиков-подростков, двое братьев — дети ее подруги.

Мы прошли в зал и сели все вчетвером, как семья.

— Почему здесь эти мальчики? Зачем они тут с нами? Как ты думаешь? — спрашивала меня Лена.

— Не знаю, — отвечал я.

Спектакль был откровенно слабым, но у меня не было к нему какой-то неприязни. Слабость самой пьесы, режиссуры и игры актеров я принимал спокойно, позволяя им быть таковыми. Время от времени мы обменивались фразами с Леной.

— Знаешь, в детстве, когда здесь еще не было театра, а был Дворец культуры, я ходил сюда в танцевальный, — говорил я, — и здесь, с этой сценой, связано много моих детских воспоминаний, смешных и драматичных.

— Возможно, твой вклад есть тоже в том, что сейчас здесь происходит. Я имею в виду, что теперь тут театр.

— Надеюсь, только не в этом жутком спектакле, — шутил я.

Лена часто бросала фразы, напоминающие слова древних пророчиц и предсказательниц. Ее тяготение к мистическому было всегда, но при этом она была совершенно рациональна. За ней всегда чувствовались начитанность серьезной литературой и общение с образованными и талантливыми людьми.

— Эту пьесу, возможно следовало бы играть более эксцентрично… Как ты думаешь? — спрашивал я.

— Да, возможно. Знаешь, я вспомнила, что, оказывается, уже была на этом спектакле. На премьере как раз все так и было. Они играли гораздо эксцентричней, чем сейчас.

В тот день Лена была особенно близка мне, как никогда, пожалуй, за все время нашего знакомства. Порыв нежности переполнил меня, и захотелось обнять ее, но я так и не сделал этого.

— Вы сегодня особенно хороши, — лишь сказал я.

В ответ Лена улыбнулась, как бы переспросив: «Правда?» Я кивнул в ответ.

Меня немного огорчило, что спектакль был слишком коротким — без антракта, а я так рассчитывал, что антракт даст нам возможность спокойно поговорить в фойе.

После спектакля прогулка тоже не задалась. На улице заметно похолодало. Лена замерзла, я тоже порядком озяб, и ноги как-то сами перешли на быстрый шаг. В общем, все как-то скомкалось. Впрочем, так было всегда в общении с ней: сначала многообещающий подъем и увлеченность друг другом, а затем моментальная отмена всего этого. И тотчас сразу фальшь.

В автобусе я начал говорить прописные истины, что-то о том, что в искусстве важнее форма, чем содержание. Лена пыталась мне что-то возражать. Она имела склонность к пространным заходам мысли, к хождению вокруг главного, а тут моя остановка. Мы резко попрощались. Все было типично в тот вечер между нами, будто мы сами уже в который раз разыграли некую пьесу.

Теперь я приехал в этот непривлекательный район, весь усеянный старыми панельными пятиэтажками. Март — время года, которое не назовешь самым чистым, но здесь было как-то особенно грязно. Заброшенный детский сад, обшарпанное семейное общежитие и даже бегущие ручьи не складывали картину весеннего обновления, не будоражили кровь смутными приятными предчувствиями, напротив — все это забивало куда-то в мрачную безнадежность. И возникало лишь одно — страстное желание вырваться из всего этого поскорее.

Я быстро нашел нужный дом. Запах старого подъезда резко дал в нос. Здесь был очень спертый воздух. Мне повезло, что Лена жила на первом этаже и мне не пришлось совершать столь сомнительное восхождение наверх — слишком хорошо все было знакомо здесь. Лена долго не открывала дверь, и я вынужден был подслушать фрагмент разговора двух соседок, стоящих выше этажом, — они громко обсуждали коммунальные квитанции. Их голоса гулко разносились по подъезду, и на миг показалось, будто мы находимся в огромной шахте.

Я зашел в квартиру. Пахло щами.

— Проходи, — пригласила Лена.

Я разулся и, не снимая куртки, прошел в зал. Квартира была старая и запущенная. Огненные батареи парового отопления создавали ощущение духоты и затхлости. Здесь было неуютно, отчего сразу стало грустно.

— Друг мой, почему ты здесь? Объяснись, — пытался шутить я.

— О, это долгая история, — отвечала Лена с улыбкой, которая сегодня, в отличие от той, в театре, была безнадежно печальной.

Затем она попросила меня перекрыть воду в ванной — противный вентиль ей никак не поддавался.

— Как там, на улице? — спросила Лена.

— Замечательно. Сегодня очень хорошо. Надо гулять.

Собираясь в коридоре, Лена на несколько минут погрузилась в раздумья — она как будто решала, вернется ли сюда после прогулки или отправится в другое место. Она была так сосредоточена, так погружена в себя, что это не могло меня не насторожить.

— У тебя пахнет щами, — сказал я, пытаясь вывести ее из прострации.

— Ах да, спасибо, что напомнил, надо их убрать, — ответила она, не выходя из своего странного состояния.

Раздался телефонный звонок, и голос Лены из кухни стал что-то терпеливо объяснять собеседнику. У меня не было больше мочи быть тут, и я поспешил на воздух. В подъезде уже другие пожилые женщины обсуждали проблемы со здоровьем. К запаху подъезда теперь добавились запахи щей и подвала. Достаточно пары минут — лишь минуты, пока спускаешься по ступеням, — чтобы опрокинуться в какую-то безысходность, где невозможно жить, где растет протест против душного кислого запаха и гулких, как в шахте, звуков.

На улице я спросил Лену:

— Ты что, теперь тут живешь?

— Подруга уехала в Москву и разрешила мне пожить у нее, — объяснила она.

Мы вышли на набережную. Волга еще была вся подо льдом, но солнце светило уже совсем по-весеннему. Лена взяла меня под руку и шла молча, будто в каком-то оцепенении. Я подумал: «Какого черта я тут?»

Делая большие паузы между предложениями и даже отдельными словами Лена рассказывала мне о своей подруге, которая устраивает какой-то конкурс, и что было бы здорово, если б я согласился дать ей несколько дельных советов, потому что чего-то там не хватает. Вообще, наши беседы редко были завершенными — всегда оставалось нечто непроговоренное, но это была не та недосказанность, которая оставляет загадку и приятным послевкусием еще долго остается в памяти. Эта незавершенность раздражала меня. Последние несколько лет мы довольно редко виделись, и я всякий раз, собираясь на встречу с Леной, отмахивался от мысли об этой неприятной расплате за свидание. К тому же так было не всегда, порой наши встречи все же необыкновенно воодушевляли нас обоих: мы даже обсуждали совместные проекты. И ведь что-то даже начинали делать…

Нам встретилась по пути блаженная старушка, считавшая своим призванием сообщать людям благую весть: «Бог есть свет! Бог есть любовь! Бог любит вас!» — говорила она нам. Лена внимательно выслушала ее и сердечно поблагодарила.

Мы продолжали нашу прогулку, которая не показалась мне легкой. Это была самая грустная наша с ней встреча.

Затем Лена сказала, что ей надо съездить к матери. Нам было по пути, и мы вместе пошли на автобусную остановку.

— Куда ты так спешишь? Почему так быстро? — говорила мне она.