— Хорошо. Я разложу карты. Приходите ко мне после пяти.

По дороге в кабинет мне встретился Витька. Как всегда взлохмаченный, в вытянутой футболке он бежал куда-то по своим делам.

— Привет, — бросил он мне.

Витек был один из немногих во Дворце, с кем я был на «ты». Хотя он был младше меня на четыре года, мы быстро сблизились на почве общей любви к кино. То есть подружились почти сразу, как я сюда приехал. Когда Тамара рассказала, что здесь есть не только театральная студия, но еще киноклуб и целая киностудия, я сразу же попросил как можно подробнее рассказать об этом. Так я и познакомился с Виктором. Он был таким самообразовывающимся бродягой: сегодня — тут, завтра — там. Да, в нем было много именно свободы и полное отсутствие страха что-либо потерять. Его нельзя было назвать интеллектуалом, но Витька обладал прекрасным чутьем и вкусом к умному и красивому кино, а стало быть, и к жизни. Когда я появился во Дворце, он решил, что нашел родственную душу и того, с чьими взглядами смог бы сверить свои представления. Он частенько заходил к нам покурить на балкон и, зная, что я не курю, все равно просил меня постоять с ним за компанию. Иногда после работы мы ходили на набережную выпить пива или искупаться в море. Витек был славным парнем. Мне нравилась его увлеченность кино. В человеке всегда должна быть увлеченность чем-то высоким, иначе он превращается в ограниченное и злое существо, в сущий кактус. Если человек любит хорошее кино, значит, как правило, он открыт хорошей литературе, музыке, живописи. Тут все тянется одно за другим. Так и наши беседы с Витькой от обсуждаемого фильма широкими кругами расходились в иные сферы и области.

— Ты уже выбрал фильм для просмотра? — спросил он у меня.

Неделю назад я предложил начать показывать кино и для сотрудников Дворца. Мне хотелось хоть как-то расшевелить это болото, разомкнуть людей. Тут царила зацикленность на рабочей суете, на своих бытовых делах, словно люди все время жили с опущенной вниз головой. Мне же хотелось, чтобы они приподняли голову вверх, хотя бы чуть-чуть. Конечно, с моей стороны это не было актом чистого альтруизма. На самом деле я боялся, что моя головушка тоже начнет клониться вниз, и пытался как-то противостоять этому.

— Нет еще, — ответил я. — Столько всего навалилось в эти дни, но еще есть время.

— Хорошо. Только не забудь — киноклуб будет в следующую пятницу.

После обеда предательски хотелось спать. Почти всегда. Я сидел перед компьютером и расплывался в полудреме. И по большому счету мне нужно было всего пятнадцать-двадцать минут, а может быть, даже и меньше. Сначала я стеснялся, но затем перестал. В конце концов, почему Агарев мог ковыряться спицей в ухе у всех на виду, а я не могу чуть-чуть посидеть с закрытыми глазами? И я начал закрывать глаза и минут пять так сидел, подперев голову рукой. Да я и не спал вовсе, а проваливался куда-то в неизвестное. Самое интересное, в эти минуты у меня были видения: короткие, яркие, странные. Это было похоже на то, будто я получал какое-то сообщение, а потом, после, мгновенно я обретал бодрость и энергию.

Когда закончился рабочий день, мы с Таней снова зашли к Толмачевой. Она листала глянцевый журнал и пила кофе. «Интересно, она когда-нибудь работает?» — подумал я. Кроме нее в кабинете находился Толя, в своих очках напоминающий классический образ Знайки. Он разбирал какие-то карточки у себя на столе и был крайне поглощен этим занятием.

Увидев нас, Эльвира отложила в сторону журнал, попросила присесть, но кофе предлагать не стала.

— Толик, мне нужно поговорить с коллегами. На сегодня достаточно, завтра доделаешь, — сказала она вежливо, но властно.

Толик быстро ретировался.

— Что я вам скажу… — начала Эльвира. — Я видела опасность, причем серьезную. Тут не обошлось без мужчины. Мужчина — плохой, ему нельзя верить, но девочке нравятся такие. Он втянул ее в эту историю, но благодаря друзьям закончится все хорошо, не переживайте.

— Ее жизни ничего не угрожает? — спросила Таня.

Эльвира, казалось, слегка замялась.

— Была тревожная карта, очень нехорошая. И если бы я не видела, что история закончится хорошо, то я бы сказала, что она в очень скверной ситуации. А так, да, там что-то есть неприятное, но все образуется уже очень скоро. Вот, собственно, все.

Мы поблагодарили Эльвиру и вышли из кабинета. В общем, поход к гадалке толком ничего не дал.

— Вам стало спокойней? — спросил я у Тани.

— Но по крайней мерс мы что-то предприняли.

Поужинав дома, я отправился прогуляться по набережной. Я любил гулять от уличных торговцев картинами на Пушкинской до морского порта, и даже еще дальше — до Массандровского пляжа и обратно. Осенью и весной — для того чтобы побыть наедине с собой, летом, как сейчас, — чтобы, напротив, «выйти» из себя, поглазеть на других людей, потаращиться, побыть в толпе. Когда же у меня было особенно хорошее настроение, а на улице стояла замечательная погода, я гулял от Приморского парка до Массандровского.

Работая во Дворце, я начал понимать, что дичаю. И это не только потому, что там приходилось видеть одних и тех же людей. Работа методиста сужала весь мир до монитора компьютера, до рабочей почты, до образовательной программы или методических рекомендаций. Когда-то осознание своей офисной обреченности быть в кабинете с восьми до пяти потрясло меня до глубины души, и я приложил немало усилий, чтобы согласиться с этим. Теперь же мысль о том, что «я вот сейчас приду в свой кабинет включу компьютер, налью себе чаю, пошучу с коллегами», казалась очень уютной. В дни, когда мне предстояло покидать стены Дворца, я искренне морщился. Со временем я так привык к своей клетке, что это стало тревожить. Отныне мне не требовалось много общения, каких-то перемещений, публичности. Я превращался в классического методиста, а ведь еще недавно я презирал это обслуживающее занятие.

Методотдел постепенно гипертрофировал некоторые черты моего характера. Так, например, я обнаружил в себе абсолютное нетерпение ко всякой небрежности, выражающейся в отношении людей к создаваемым им текстам. Всякий раз, увидев вместо текста кучу навоза, я искренне возмущался такой нечистоплотности. Я начинал ругать горе-авторов, называя их дураками и дурами, тупорылыми идиотами, чем приводил в оторопь всех присутствующих в кабинете. Впрочем, это не касалось моих методистов. Их тексты, как и тот, что я сейчас пишу, хотя и были небезупречны, но все же выглядели гораздо лучше тех, что попадали к нам извне. Работая в методотделе я стал вспыльчивей и категоричней в оценках, но по-прежнему оставался отходчивым. Мои негодования не задерживались очень долго. Я напоминал себе эдакого проводника, по которому время от времени пробегали токи, при этом сам проводник оставался таким, какой есть.

В субботу с самого утра лил дождь. В такие дни я обычно смотрел фильмы, читал книги, ел и спал. В общем, все то же самое я делал и в другие выходные дни, с той лишь разницей, что в хорошую погоду к этому перечню добавлялись еще прогулки и пляж. Я очень не любил, когда что-то разрывало обкатанную последовательность. Наверное, в этом как раз и проявлялась моя угрюмость, развившаяся за время работы в методотделе. Я действительно стал замкнут, что меня немного пугало, но в целом с этим было вполне комфортно жить. Я даже поначалу удивлялся тому, как просто жить, не нуждаясь в других людях. Я искренне удивлялся этому в себе, поскольку всегда считал себя более нежным существом, привыкшим находиться в кругу близких. Со временем у меня даже выработалась привычка держать людей на вытянутой руке, но при всем этом, думаю, я не превратился в мизантропа.

После обеда позвонила Таня, когда я как раз решил немного подремать.

— Егор Степанович, здравствуйте! Извините, что беспокою в выходной. Мне только что звонила Ритка. Она сейчас в Ялте, в каком-то доме, дала адрес… Она просит приехать и привезти денег. Сумма там, в общем, не такая уж большая — двадцать тысяч, и я смогу ей одолжить… Но я боюсь туда ехать одна. Вы сможете поехать со мной?