Перед уходом, уже стоя в дверях, она бросила мне:

— Завтра к десяти утра я жду вас с Кайсиной в моем кабинете.

После обеда у нас сломался кондиционер, и в кабинете установилась невыносимая духота. Мы открыли дверь, ведущую на балкон, и входную дверь в кабинет, чтобы сделать хоть какой-то сквозняк. Это не сильно помогло, но все же стало лучше. Максим Петрович по-прежнему ходил из стороны в сторону, как старый филин, Таня ковырялась в своем расписании, Петя и Варя ушли проводить занятия.

Я слушал Баха в наушниках. Уверен, что это интерьеры Дворца задали мне такую необходимость, ведь раньше подобной слабости я не испытывал. А теперь я полюбил вот так сидеть и слушать музыку в наушниках, заполняя какую-нибудь очередную таблицу учета, словом, когда делал несложную работу, и чтобы коллеги, там, за музыкой, непременно о чем-то вели разговоры, и чтобы до меня доносились обрывки их фраз и непременно женский смех. И когда время от времени я бросал взгляд на окружающих, то все это видел под музыку по-новому, будто в кино. Их мимика, жесты выплетали тотчас новую красоту. Это была всегда красота. В тот день в отделе никто не разговаривал, а красота все равно была, но другая — преисполненная возвышенной тревоги и беспокойства.

Я думал над словами Ванды. Ну да, я действительно был очень мягким начальником и закрывал глаза на многие вещи. В сущности, я нажимал лишь в крайних случаях, когда понимал, что моя демократичность истолковывается окружающими в качестве моей слабости. И когда мое терпение лопалось, тогда было не важно, кто передо мной — начальник или подчиненный, поэтому-то я и предчувствовал, что с Капраловой не проработаю долго.

В отделе, кроме Максима Петровича, еще одним человеком, по отношению к которому мне приходилось проявлять некоторую жесткость, была, как это ни странно, Рита. Хотя вовсе не странно. Это имело отношение к ее несобранности и общей неорганизованности. Рита задерживала сдачу работы. Она сдавала, в общем, довольно приличного качества документы, но всегда проваливала все сроки, ссылаясь, что не успевает из-за занятий. И это даже несмотря на то, что она часто уходила самой последней из отдела: пока попьет кофе, покурит, поболтает по телефону… Несколько раз я имел с ней по этому поводу достаточно решительный разговор, что, признаться, обладало лишь коротким эффектом.

Порой мне приходилось слегка подстегивать Петю, который, бывало, тратил рабочее время на виртуальную ерунду, или на то, чтобы лишний раз набрать воды для чайника, или разобрать на своем столе бумаги, которые уже были и так в идеальном состоянии, или сходить по какому-то надуманному поводу в библиотеку или к музейщикам. По всему было видно, что Петя, будучи хорошим педагогом, особенно не любил работать с текстами, хотя и старался. То есть он не любил именно потому, что видел: выходит не очень-то. Но я старался его учить, и, надо сказать, что со временем у него стало получаться гораздо лучше. Пожалуй, это было редкое исключение, потому что, став начальником отдела, я убедился в том, что научить хорошо писать того, кто изначально к этому не расположен, — невозможно. Можно, конечно, добиться определенных успехов, но это будет очень, что ли, технический текст, сделанный, так сказать, умышленный. Хотя для методиста это вполне может подходить.

Рита… Ванда бы уже уволила ее за невыход на работу.

В тот день все коллеги, кроме Риты, сдали свои образовательные программы, выполненные по новой структуре. Поскольку мелкие недочеты были у каждого, мне приходилось доделывать все самому. Я давно убедился, что, несмотря на образцы, шаблоны и максимальные пояснения, каждый будет делать все по-своему. Я уже смирился с этим и особенно не возмущался, хотя порой терпение было на грани. До самого позднего вечера я провозился за работой, так как методисты приводили в порядок не только свои программы, но и программы всех студий, которые были в нашем Дворце творчества, в том числе и тех, которые вели педагоги, работавшие у нас по совместительству.

Вроде бы сидишь, но усталость чертовская и болят ноги так, будто ты весь день был на ногах, а не сидел на заднице. Поужинав и почитав новости, я лег спать пораньше. Проснулся я от телефонного звонка, как мне показалось, посреди ночи, хотя на самом деле было около двенадцати.

— Алло, — я даже не посмотрел, кто звонит.

— Алло, Егор Степанович, это я — Рита.

Я узнал ее тихий, немного дрожащий голос и тотчас проснулся окончательно.

— Рита, что случилось? Вы где?

— Бога ради, простите меня, что так поздно звоню, вы, наверное, уже спите…

— Рита, где вы? — повторил я свой вопрос.

— Простите, что я не вышла сегодня на работу, — будто не слыша мой вопрос, продолжала Рита. — У меня так сложились личные обстоятельства. Я не в городе сейчас. Я попросила Таню написать от моего имени заявление за свой счет до конца этой недели. Мне очень нужно.

— Но разве так делают? — начал было я.

— Знаю, что нет. Но…

— У вас все в порядке? Может быть, вам нужна какая-то помощь? Говорите.

— Нет, спасибо, мне ничего не нужно, только ваше разрешение отсутствовать неделю на работе.

— Я ничего не понимаю.

— Так можно или нет?

— Но если я скажу нельзя, вы разве сможете завтра прийти?

— Нет, не смогу.

— Тогда чего же вы теперь у меня отпрашиваетесь?

— Ну…

Тут разговор прервался. Поскольку я забыл подзарядить свой телефон, он совсем разрядился. Когда я нашел зарядку и включил его, Рита уже не отвечала на мои звонки.

Утром Таня подошла ко мне с заявлением от Риты.

Мы вышли с ней на балкон. Я любил смотреть на утреннее лицо Тани — всегда немного заспанное и оттого такое нежное и особенно доброе.

— Что у нее? — спросил я.

— Я не знаю, Егор Степанович. Ритка говорила очень спутанно. Она очень волновалась. Она говорила, что не может долго разговаривать, потому что еще нужно позвонить вам, а уже и так поздно.

— И что вы думаете об этом?

— Я думаю, что она большая дурочка, что вляпалась в какую-то нехорошую историю. Вечно с ней что-то случается. Вот не может человек жить нормальной жизнью. Только на этот раз я за нее неспокойна. В другие разы была спокойна, а теперь — нет.

Я подписал заявление и решил сам отнести его Ванде.

— Почему вы один? — спросила меня Капралова, как только я переступил порог ее кабинета.

— Вот, — я положил заявление на стол.

Она нахмурила брови и покачала головой:

— И вы подписали…

Я промолчал.

— А я не подпишу, — сказала Ванда.

Вернувшись в кабинет, пришлось распределить программы Кайсиной между другими методистами и заткнуть дыры в расписании ее занятий. Больше всех ворчал Агарев. Его волнительная заботливость за судьбу коллеги тут же улетучилась.

— Ничего себе… Она где-то там прохлаждается, а нам за нее работать… — ворчал он.

Чаще всего я обедал в столовой. Готовили там очень однообразно и невкусно, но деваться было некуда, до дома далеко, да и, собственно, обед в моей обители меня не ждал — там я только завтракал и ужинал. Не то чтобы я ленился готовить, но, учитывая неудобства из-за отсутствия кухни, старался максимально упростить этот процесс. А ведь я любил поесть — не в смысле набить брюхо, но поесть именно вкусно и разнообразно. Ну не мог я есть неделю одни и те же щи… Не мог.

Максим Петрович всегда обедал дома. Петя и Варя — еще совсем глупые в смысле режима питания; пытаясь экономить, они чаще брали с собой какие-то перекусы на работу. Таня и Рита бывали в столовой через раз, и то только вместе; мы тогда садились втроем за столик и вполне душевно проводили обеденный перерыв.

В четверг мы сидели с Таней за столиком вдвоем, такое впервые случилось, ведь без Риты она никогда не ходила сюда обедать. «Вчера не захотелось готовить», — объяснила она.

Мы молча ели сырный суп-пюре, которому явно не хватало густоты, надеясь, что овощное рагу и печеночные оладьи окажутся вкуснее. Я думал о Рите, и наверняка Таня тоже о ней думала, потому что через некоторое время она сказала мне: