Гвлим знал, что за ним следят. Он провел зиму в амбаре катувеллаунов недалеко от места, которое римляне называли Дуробрива, то голодая, то замерзая, и с растущим негодованием смотрел на своих хозяев. Скука разъедала его мозг, и он боролся с ней, шепча про себя эпическую историю своего народа со времен великанов и великого потопа. Поколение за поколением борются и страдают, и всегда движутся на запад. Бесконечные списки имен королей и могучих воинов, рассказы о стихийных бедствиях и предательстве народов, которые были низшими, но более многочисленными. Именно эта поразительная память была признана друидами, когда он был выбран в возрасте девяти лет, чтобы учиться среди них и обучаться ритуалам. Он вспомнил долгие дни повторений и тренировок, когда он готовился к испытаниям Тараниса, Эсуса и Тевтата. Теперь он призвал ту же силу, которая провела его через тот ужас. Иногда он чувствовал себя настолько усталым, что подозревал, что его тело умирает от безволия: только его миссия и внутренний огонь, зажженный на Моне, поддерживали его жизнь.

За последнюю неделю он заметил, что лес постепенно редеет по мере того, как он продвигался дальше на восток, и знал, что должен сохранять бдительность, иначе он попадет в руки одного из римских кавалерийских патрулей, которых здесь, казалось, было больше всего. Странные римляне, темноглазые и с густыми бровями, наполовину люди, наполовину лошади, потому что никогда не покидали седла. Эта мысль вызвала у него еще одно видение: человека с лошадиным лицом, длинным и узким, с выступающими ноздрями и торчащими зубами. Запоминающееся лицо, и все же только сейчас он вспомнил, что видел его дважды, на разных собраниях, разделенных несколькими неделями и многими милями. Эта мысль вызвала у него дрожь. Он знал, что не протянет и недели без молчания тех, кто приглашал его в свои дома.

Он вошел в полосу кустарниковых деревьев, низких и тонкоствольных, но с широкими кронами. Деревья подсказывали ему, что он находится близко к реке или ручью, и когда солнце достигло своего апогея, он решил остановиться, чтобы поесть свой скудный рацион, отдохнуть и, прежде всего, подумать. Он с опозданием понял, что последние несколько дней был неосторожен, двигаясь по прямой линии к следующему пункту назначения. Это было признаком его усталости, но также и чего-то большего. Он всегда знал, что, скорее всего, умрет, прежде чем выполнит свою задачу. Теперь казалось, что его разум принял это как неизбежное и потянулся к нему. Он должен снова стать твердым, вновь обрести железо, закаленное в пламени огненной комнаты Моны. Осторожно, чтобы не потревожить растительность, он отошел шагов на пятьдесят от тропы и углубился в деревья и кусты.

Он прождал час, сидя в тени куста боярышника, и в ушах у него не было ничего, кроме жужжания летающих насекомых и хруста зубов от ячменных лепешек с песком, которые ему дали на прошлой ферме. Возможно, он был не прав? Но нет, он точно знал, что за ним следят. Но кто? Римские шпионы? Это было возможно. Каждый кельт знал, что глаза и уши Рима простираются далеко и широко по этой земле. Вот почему сначала он был так осторожен, а теперь проклинал себя за свою глупость. Скорее всего, это были бритты, получавшие жалованье от местного мелкого вождя, стремившегося заручиться поддержкой римлян. Передача друида компенсировала бы год налогов и даже больше. Одно было в его пользу. Они еще не сообщили о его присутствии, иначе район будет кишеть патрулями.

Резкий треск сломанной ветки заморозил его кровь. Звук исходил из-за его спины. С бесконечной осторожностью он повернул голову и узнал Лошадиное Лицо, человека с собраний, который находился на расстоянии меньше длины копья и, к счастью, осматривал деревья слева от него, вдали от укрытия Гвлима. Не задумываясь, Гвлим снял с пояса длинный изогнутый нож, встал и тремя быстрыми шагами настиг и зажал рукой рот охотника и глубоко вонзил лезвие ему в спину. Он никогда раньше не убивал, и это оказалось труднее, чем он предполагал. Лошадиное Лицо было высоким и сильным, а жало острия ножа придавало его силе еще большую настойчивость. Он боролся и трясся в руках Гвлима, издавая звериные, хрюкающие звуки. Наконец Гвлим нашел щель между ребрами и просунул через нее лезвие ножа, движение сопровождалось потоком теплой жидкости, потекшей на руку. Лошадиное Лицо вздрогнул, но все равно извивался и визжал, как поросенок, на которого охотятся ради угощения. Каким-то образом умирающий нашел в себе силы повернуться, вырвав рукоять из рук Гвлима и разорвав хватку у рта. Он издал рев агонии, вцепившись когтями в лезвие, воткнутое глубоко в его спину.

Сначала Гвлим замер, но тревожный крик справа разрушил чары. Он бросился к деревьям в противоположном от крика направлении. Слишком поздно. Он слышал звуки погони, а когда рискнул оглянуться через плечо, то увидел, что его преследователь отстал менее чем на тридцать футов и вооружен длинным мечом. Гвлим знал, что усилия последних месяцев сделали его слишком слабым, чтобы убежать от этого человека, но какая у него была альтернатива? Он слепо врезался в деревья, не обращая внимания на зацепившиеся ветки и листья, которые хлестали его по лицу. Его левая нога ударилась в воздух. Он падал. Шок, подобный самой смерти, выбил воздух из его легких, когда он ударился о ледяную речную воду и ушел под нее. Отчаянно нуждаясь в воздухе, он пробился на поверхность только для того, чтобы найти шпиона, возвышающегося над ним с поднятым для удара мечом. Ухмылка расползлась по лицу мужчины, когда Гвлим попытался зарыться в берег. Он все еще ухмылялся, когда из его живота вырвался фонтан крови и кишок, и он был переброшен через голову друида в реку, с древком копья, пронзившим его тело.

Укрытый высоки берегом, Гвлим позволил течению унести себя вниз по реке, в тень нависшего дерева. Он схватился за низкую ветку ровно настолько, чтобы увидеть, как римский вспомогательный кавалерист вытащил свое копье из трупа и радостно отрубил ему голову, затем его онемевшие пальцы соскользнули, и он обнаружил, что у него нет ни воли, ни силы, чтобы сражаться с рекой.

Впервые на ее памяти Мейв была напугана. С тех пор как умерла ее мать, когда ей было шесть лет, отец был краеугольным камнем ее жизни, справляясь с каждой девичьей истерикой и юношеской одержимостью с тем же добродушием, с которым он смеялся над взлетами и падениями своей постоянно меняющейся судьбы. Даже прибытие ее первой красной луны было встречено только резким «тыком» и призывом к Катии, ее личной рабыне, объяснить запутанность и тяготы женского существования. Она знала, что ради нее он остался на своей ферме и держал отцовский меч на своем месте на стене, когда молодые люди последовали за Каратаком на смерть. Став старше, она увидела боль, которой ему стоило это решение, и ущерб, нанесенный его чести, что было так очевидно в презрительных взглядах женщин Камулодуна. Но он был готов это вынести. Ради нее.

Когда Клавдий объявил Камулодун римской колонией и переименовал его в Колонию, Лукулл отчаянно боролся за то, чтобы сохранить то, что принадлежало ему. Ему не всегда это удавалось – он оплакивал Дайвела так же сильно, как и она, – и некоторые союзы, которые он заключал, стоили ему больше, чем он когда-либо мог признать. Но он защитил ее. Когда он взял римское имя Лукулл, ей было стыдно, но она никогда не этого показывала этого. Он был ее отцом, и она любила его.

Но теперь она едва узнавала эту оболочку человека с пустыми, вытаращенными глазами; толстяк вдруг похудел.

— Я разорен. — Слова были сказаны шепотом. — Они возьмут все, и когда они получат все, я все равно буду им должен больше, чем когда-либо смогу отплатить. Я разорен.

Это началось, когда Петроний, квестор, прибыл на виллу незадолго до полудня. Поначалу Лукулл был искренне рад видеть своего делового партнера, полагая, что это была, наконец, доставка невыплаченных арендных платежей за островки в Колонии. Но Петронию понадобилось всего несколько мгновений, чтобы раскрыть истинную причину своего визита.