— Я получил известие из Лондиниума, — торжественно сказал квестор, передавая завернутый свиток со сломанной печатью. Через несколько минут квестор ушел, а ее отец удалился в комнату, которую он называл таблинием, откуда он распоряжался своими делами. Она нашла его там четыре часа спустя, среди невинных счетов и записей, скрывавших лабиринт его финансов и, как она наконец узнала, бездонную пропасть его долгов, которая теперь грозила поглотить кельтского торговца заживо.

Они сидели вместе в маленькой комнате, пока солнце не скрылось за горизонтом, и они остались в темноте. К тому времени Мейв уже давно отказалась от своих попыток утешения, и единственными словами, которые передавались между ними час за часом, был потрясенный шепот человечка: «Я разорен». Каждая попытка сдвинуть его с места была напрасной тратой усилий. Он превратился в человека, потерпевшего кораблекрушение, с зазубренными камнями неудачи, погребенными глубоко в его животе, и каждая волна влекла его все ближе к гибели.

Ее неспособность помочь ему вызывала у нее чувство нарастающего паралича. Она должна была что-то сделать. Что-либо. Лукулл настоял, чтобы она научилась читать по-латыни, а также говорить на ней, чтобы она могла помогать ему в его деловых делах, и в конце концов она покинула таблиний, чтобы изучить письмо. Оно было датировано неделей ранее, и, читая его, строчка за строчкой, ее охватывал сначала страх, затем ярость и, наконец, ужас. Содержание было почти невероятным. В письме содержалось предупреждение нового прокуратора Лондиниума Ката Дециана своему другу Петронию о фундаментальных изменениях в способах управления и финансирования провинции.

Она слышала имя Сенеки, которое Лукулл восхвалял как великого благодетеля, наставившего его на путь процветания. Теперь тот же самый Сенека решил отозвать все ссуды, которые он сделал в провинции, с немедленным вступлением в силу. Кату Дециану было приказано максимизировать отдачу от всех своих вложений, перевести их в валюту и отправить в Рим. И это еще не все. Также прекращались государственные субсидии, кредиты и инвестиции. Ей потребовалось время, чтобы понять истинную чудовищность того, что она читала.

Теперь все будет принадлежать имперской казне, а местные правители южной Британии окажутся в нищете, а вместе с ними и их народ, лишенный даже возможности выплачивать ссуды плодами земли, которую они возделывали и обрабатывали.

Если этого было недостаточно, ее возмущение возросло, когда она поняла, почему именно Петроний показал письмо ее отцу. Квестор никогда не скрывал своей жадности от делового партнера тринованта; действительно, именно это сделало его идеальным противником для Лукулла. Теперь он увидел возможность прибрать к рукам островки в Колонии и – она ахнула от его дерзости – все поместье, этот дом, фермы и охотничьи угодья по выгодной цене от своего «друга» Дециана. Хуже того, когда она снова прочитала письмо, то поняла, что в нем содержится другое, более зловещее послание. Это было приглашение Лукуллу совершить самоубийство. Разве это не было римским способом избежать позора, покончив с собой? И насколько удобнее для сделки Петрония, если бы прежний владелец был мертв.

Ей хотелось поехать в Колонию и столкнуться с этим вороватым, коварным… Нет. Она могла представить себе холодный взгляд, если бы женщина, и притом британка, осмелилась бросить вызов квестору. Он мог бы даже выпороть ее. Помочь ей мог только один человек. Она позвала одного из рабов.

— Отправляйся скорее в Колонию и разыщи трибуна Верренса. Попроси его зайти к торговцу Лукуллу, как только будет удобно. Быстрее!

Она заснула, думая о юном римлянине, а когда открыла глаза, то уже лежала на кушетке в комнате с картинами Клавдия. Свет проникал сквозь щели в ставнях, создавая на стенах и полу замысловатые пестрые узоры. Знакомая обстановка успокоила ее, и она впервые почувствовала надежду. Валерий защитит их. Обычно к этому времени ее отец уже уехал в Колонию, но, когда она проверила его постель, он все еще лежал в ней, одеяло было натянуто на подбородок, а глаза были плотно закрыты. Она догадалась, что он не спит, но решила на всякий случай оставить его. Позже будет время столкнуться с суровыми новыми реалиями их жизни.

Она умылась и оделась, следя за своим внешним видом. Голубое платье сегодня, потому что оно нравилось Валерию. Будет ли он по-прежнему любить ее теперь, когда она бедна? С внезапной ясностью она поняла, что это не имеет значения. Она видела, что их отношения, которые сначала тлели, а затем вспыхнули белым пламенем такой силы, которой она никогда не знала, были мимолетны и, как зимний снег, должны пройти в свое время. Он никогда не говорил об этом, но она знала, что он скоро вернется в свой легион, знала даже, благодаря ее отцу, что его скоро должны отозвать в Рим. В первых лучах их любви она мечтала отправиться туда вместе с ним и стать хозяйкой римского дома, но по прошествии месяцев она поняла, что этого никогда не может быть. Ее мировоззрение ограничивалось Колонией и поместьем, выходящим на реку, но она видела, как Петроний и другие городские всадники смотрели на ее отца; насмешливые взгляды и презрительные улыбки. Лукулл принял их пренебрежение, потому что у него не было другого выбора; спрятал обиду и гнев за маской улыбки. Насколько хуже было бы в Риме? Семья Валерия могла терпеть ее как его жену, но никогда не примет ее по-настоящему. А Рим, несмотря на все описанные им чудеса, был чуждым местом. Это была ее земля. Это были ее люди.

Через два часа она услышала топот лошадей на пути из Колонии и выбежала навстречу Валерию. Ее настроение поднялось при виде безошибочно узнаваемой фигуры римского солдата на коне, очерченной на фоне низкого солнца.

— Это дом Лукулла, августала храма Клавдия? — Голос был отстраненным, но говорившему удалось придать простому вопросу долю угрозы, которая заставила Мейв содрогнуться. Не Валерий, но кто? И почему? Только сейчас она заметила других всадников, сопровождавших солдата, а также четыре повозки с открытым верхом, катившиеся позади.

— Ответьте мне. У меня нет времени сидеть здесь весь день.

Она уставилась на всадника. Возможно, она была напугана, но ее нельзя было запугать. Она была девушкой из триновантов и хозяйкой этого дома. — Это дом Лукулла, — подтвердила она, стараясь, чтобы в ее голосе не было беспокойства. — А я его дочь.

Легионер крякнул и соскользнул с лошади, позволив ей впервые увидеть свое лицо. Глаза, смотревшие на нее, были близко посаженными и холодными. Очень сознательно он позволил своему взгляду пробежаться по ее телу, задержавшись на ее груди и бедрах. Это оставило у нее ощущение какого-то насилия, как будто его глаза были его руками, большими и грубыми, с длинными, покрытыми грязью ногтями. У него были грубые, угловатые черты лица, а выступающий нос в какой-то момент был сломан и плохо поставлен. Его желтоватую кожу покрывали оспины. «Этот человек злится с самого рождения», — подумала она.

— Хорошо. — Он грубо протиснулся мимо нее. — Приведи сюда своего отца. Веттий? Принимайтесь за работу. Помните, все ценное.

Мейв с изумлением наблюдала, как мужчины гурьбой вошли в дом, каждый с большой корзиной. Они представляли собой смесь солдат и рабов, и она никогда не видела более жестоко выглядящей группы людей.

— Подождите! Что вы делаете? — запротестовала она. — Чьей властью вы действуете?

Солдат медленно повернулся и снял шлем. Он посмотрел на нее со слегка болезненным выражением лица, словно не понимая, кто она такая. В то же мгновение ее мир перевернулся, и она оказалась на спине в грязи, уставившись в небо. Каждый нерв в ее теле звенел, а в глазах вспыхивали молнии. Потребовалось мгновение, чтобы понять, что ее ударили. Ее лицо превратилось в массу боли под правым глазом, и она уже чувствовала, как распухла щека. Слезы затуманили ее зрение, когда она изо всех сил пыталась сесть.

Рябой солдат стоял над ней, и она рассеянно думала, не собирается ли он ударить ее ногой. — Если мне придется повторить, — предупредил он, — я тебя свяжу и выпорю. Наконец-то.