Много позже, когда он дал ей то, чего она жаждала, но боялась, ее крик радости пронзил воздух.

Были и другие времена, но, когда он думал о пещере, это всегда было первым, что он вспоминал.

После этого они сонно обнимали друг друга в шелковистых теплых мехах, вполне довольные тем, что было раньше, но полные предвкушения того, что еще должно было произойти.

— Мой отец убил бы тебя, если бы узнал, — сонно прошептала она. Валерий открыл один глаз и посмотрел ей в глаза. Она сморщила нос так, что он улыбнулся. — Ну, мой отец попытался бы убить тебя, если бы знал. И тебе бы пришлось позволить ему. Я никогда не смогла бы полюбить человека, убившего моего отца.

Она говорила о своем мире и о том, как он изменился. Камулодун был столицей триновантов, и семья Лукулла занимала высокое положение в королевской линии, но это было до того, как Кунобелин, отец Каратака и король катувеллаунов, узурпировал власть триновантов и провозгласил себя их королем. Отца Лукулла пощадили и сослали в поместье на холме, а Кунобелин занял его дворец.

Когда пришли римляне, мой отец думал вернуть наследство своей семьи, — печально сказала она. — Но ничего не изменилось.

Он спросил ее, как такие женщины, как Боудикка и Картимандуя, могут иметь власть даже над великими воинами, и она покачала головой в ответ на его наивность. — Потому что они женщины, — сказала она. — И потому, что даже если Картимандуя предательница, они мудры и храбры, и им помогает Андраста.

— Андраста? Я не знаю этого имени.

— Богиня, — объяснила она, словно младенцу. — Темная, которая имеет власть над всеми мужчинами и женщинами, выдыхает огонь в гневе и превращает воздух в серу.

Он рассказал ей о Риме, и ему нравилось, как ее глаза открывались от изумления при его описаниях дворцов и базилик, великих храмов и лесов колонн, увенчанных золотыми статуями, и того, как весь город выглядел так, как будто он был в огне. когда солнце светило определенным образом. — Я хотела бы однажды побывать в Риме, — тихо сказала она, и он ответил — Обязательно побываешь.

Она спросила его, что делало римские легионы такими могущественными, и он рассказал об осадных орудиях, которые, как он видел, использовались против кельтских крепостей на холмах: катапульты и баллисты, осадные башни и даже такие простые вещи, как лестницы, которые племена никогда не думали использовать для войны. Она внимательно слушала, морщась, когда от нее ускользал какой-то факт, а он любил ее еще больше за очевидное усилие, которое она прилагала, чтобы понять его.

Иногда Мейв уезжала навестить какого-нибудь нуждающегося арендатора или беременную жену работника поместья, когда Лукулл приглашал Валерия посетить виллу на холме, якобы для обсуждения деловых вопросов или политики провинции. Но эти дни неизбежно вырождались в марафонские попойки, которые старик рассматривал как вызов глубине своего винного погреба и широте запасов Фалько.

Однажды пропитанным вином днем Лукулл позволил маске клоуна соскользнуть.

Принципия, расширенная, отремонтированная и неузнаваемая теперь как старый штаб легиона, только что был посвящен богу Клавдию с пышной церемонией, которую финансировал маленький триновант. Но именно его функция, когда они сидели хорошо отдохнувшими и пили вторую фляжку одного из его лучших каленийских марочных вин, вызвала самые острые колкости затуманенной горечи Лукулла. Ибо принципия стояла в центре обширной бюрократической сети чиновничества, которая регулировала каждый аспект жизни бриттов; которое взвешивало, измеряло и оценивало все, что было выращено, сделано или взращено под его всевидящим оком.

— Вы, римляне… Вы, римляне! — Это говорит человек, который работал каждый день и использовал каждый обман, чтобы попытаться стать одним из них. — Вы, римляне, думаете, что можете править всем на свете, деревьями и полями, птицами и зверями, мужчинами и женщинами. Везде должен быть порядок. Все должно иметь свое место и свою цену. Все должно быть в списке. Это не наш путь. Не путь моего народа. — Он покачал головой, чтобы подчеркнуть свою точку зрения. — До вашего прихода у нас таких вещей не было, — он рассеянно обвел рукой комнату, — да они нам и не были нужны. Мы жили в хижинах с земляными полами, пили пиво из глиняных горшков и ели грубую кашу из деревянных тарелок, но все же у нас было больше, чем сейчас. У нас была наша честь.

Он помолчал, словно ожидая ответа.

— Тебя удивляет, что я, кельт, говорю о чести? Да, Валерий, я знаю, что даже ты, которого я считаю своим другом, считаешь меня простым кельтом. Что я говорил? Честь? Да, честь. Ты был бы поражен, узнав, как много говорят о чести в местах не так уж далеко отсюда. Мы многое потеряли, но некоторые люди, — он произнес слова с той особой интонацией, которая означала, что они были важными «некоторые люди», — некоторые люди считают, что еще не поздно восстановить это.

К этому времени Валерий уже желал, чтобы триновант прекратил читать ему нотации и позвал одного из своих рабов, чтобы тот принес еще превосходного вина из его погреба. Но Лукулла в полном разгаре не могло остановить что-то меньшее, чем удар молнии.

— Ваши дороги и ваши крепости словно сапог на нашей шее, и ваш храм высасывает из нас все силы. Знаешь ли ты, что даже членство в храме Клавдия стоит для кельта в десять раз больше, чем для римского гражданина? Десять раз! Если бы я сказал вам, сколько я занял, чтобы получить его, ваша голова упала бы с плеч. Это мы, кельты, должны вернуть кредиты, взятые на его строительство. Мы, кто платит за жертвы и содержание и за ту великую золотую шлюху Победы, которую они поместили на его фронтоне.

— Пока мы сидим здесь, — рука снова небрежно взмахнула рукой, -- есть люди, Валерий, великие люди, гордые воины, которые живут в развалинах своих сгоревших хижин и смотрят, как голодают их дети, потому что они когда-то имели безрассудство встать на защиту того, что принадлежало им. И есть другие люди, которые когда-то были земледельцами и хотели только сохранить то, что имели, у которых теперь ничего нет, потому что вы, — обвинительный палец указал смущенно прямо в лицо Валерию, — украли все, что у них было: их землю, их скот, их женщины. Все.

Валерий покачал головой. — Нет. Не я. — Он сказал это или только подумал? Это не было важно. Лукулл в любом случае проигнорировал его.

— Все могло быть иначе. Вы действительно думали, что сможете одним ударом стереть в пыль народ, проживший тысячу лет? Вы верили, что люди, чья отвага и мастерство владения мечом и копьем были всей их жизнью, просто исчезнут после одного поражения? Вы могли бы использовать их навыки. Вы могли бы взять их к себе на службу; они бы сражались даже за тебя. Лучше бы вы их всех перебили или продали в рабство, но нет, вы ничего этого не сделали. Вместо этого вы сделали худшее из возможного. Вы проигнорировали их. Вы оставили их сидеть в своих хижинах, смотреть, как кости на лицах их малышей становятся с каждым днем все более очевидными, а груди их жен пустеют и сохнут… и ненавидеть. И сейчас они где-то там, — сказал он, и послание в его голосе соответствовало тому, что было в его глазах. Он видел их, этих ненавистников римлян, и они напугали его.

Сатурналии прошли, и снег растаял, прежде чем кельты отпраздновали возрождение жизни в тайных церемониях на своем празднике Имболк. Валерий не забыл о заботах Каста, префекта лагеря Лондиниума. К тому времени он регулярно, хотя и неохотно присутствовал на собраниях ордо Колонии, и, вспомнив слова Лукулла и предостережение Кирана прошлой осенью, он вслух задумался, стоит ли проверять, кто посещает торжества.

— Неважно, кто придет, все будут пьяны, — пренебрежительно сказал квестор Петроний. — А когда они пьяны, то играют в свои детские игры с огнем. Вы молоды, трибун, и должны предоставить такие заботы тем, кто лучше всех в них разбирается.