— Но зачем?

— Коса выросла?

— Записывать детей столь… неопределенно?

— Когда берут ребенка из приюта, часто выбирают кого-нибудь поменьше, но не совсем младенца?

— Да. Но какое это имеет… Ой…

Взятый из приюта сирота может покинуть приемную семью, достигнув совершеннолетия. Особенно если не нашел в новом доме любящих родичей и покровителей. Но чем младше дармовой работник, тем дольше по закону он будет принадлежать опекунам. Приют же лишний год получает средства на содержание воспитанника. Или же, прибавив год-два, раньше срока избавляется от нахлебника.

— Вот, значит, как… — Герда смотрела на листок, как на раздавленную мокрицу. — Как же хорошо, что меня забрала Флоранса.

Да воздастся доброй рыжей ведьме еще и за это. И всем прочим тоже, по делам их.

— Хельге будет чем заинтересоваться.

Главный прознатчик Гехта не занимается делами сирот, но вездесущая хесса Къоль найдет кого натравить на приют с проверкой.

— Вот поговоришь с Оле, — я осторожно потянул листок из рук Герды, — возьмете сей документ и пойдете в ратушу. И появится в Гехте еще одна взрослая полноправная горожанка.

— Жаль, что нельзя изменить и твой возраст.

— Угу, снова буду я в семье самым младшим. И до конца зимы считаться несовершеннолетним. Кошмар!

— Долгая какая-то в этом году зима… — вздохнула Герда.

— Она у нас вообще — вечная.

— Но все же с весной есть разница. Например, дикие гуси. Над городом они не летают, а на окраине их можно увидеть каждую весну и осень. Если подняться рано утром на чердак в приюте, было слышно, как они перекликаются.

— Герда, а ворона — птица перелетная?

— За неделю ворона налетала три раза, стоило мне только идти через задний двор. А теперь исчезла, как и не было. Герда, я понимаю, что уцепился за ерунду, но не могу не думать об этой фунсовой птице. Почему она нападала и куда пропала сейчас?

— Может, ворона защищала свое гнездо?

— Посредине зимы?!

— В гнезде не только птенцов выводят, но и живут.

Серьезно сдвинув брови, Герда внимательно обозревала задний фасад ратуши.

— Тут на стене столько разных… — моя радость изобразила в воздухе пальчиками затейливый узор. — Выступов, завитушек. Водосток. Ларс, вот она!

Зеленые ведьминские глаза много острее моих. Я мог бы еще долго пялиться на стену, прежде чем разглядел бы среди лепнины черную клювастую голову.

Не знаю, в чем заключался изначальный замысел творца, прикрепившего на заднюю стену ратуши пустотелое изображение чаши, но ворона весьма успешно использовала этот архитектурный изыск в качестве гнезда. Сидела, погрузившись по плечи, и взирала на нас с особым, только воронам присущим, высокомерием.

— Она? — тихо спросила Герда. — Твоя птица?

— Фунс их различит, на вид все одинаковые. Но вряд ли в одном дворе будут гнездиться сразу две вороны.

— Тогда пойдем домой? Видишь, у нее все хорошо.

Да, надо идти. Что проку торчать в сумерках на заваленном всяким старым хламом заднем дворе ратуши? Идти и перестать морочить голову себе и любимой девушке. Убедились, что ворона на месте, и ладно. Скорее всего ушлая птица украла что-то, на ее взгляд, безумно ценное, и теперь сидит, охраняет добычу. Но должна же она выбираться хотя бы для того, чтобы разжиться какой-нибудь едой?

— Герда, закрой уши.

Снова развернувшись к стене, я свистнул.

Всякий, кто часто бывает в Белом Поле, знает: идти там на крик, а тем более на плач, опасно. Прячущаяся за метелями и туманом нечисть очень хорошо умеет подражать человеческому голосу. Потому попавший в беду опытный человек не станет орать почем зря, а, если есть оружие, выстрелит в воздух. Несомненным сигналом бедствия так же служат лай собаки, рев кхарна, а лучше всего свист. Звонкий, переливистый, слышный на несколько стандов вокруг, понятный каждому стражнику и караванщику. Нежить такого не умеет, она только шипит.

Удалой стражнический сигнал переполошил округу. Взлетела и заметалась за оградой стая птиц. Захлопали оконные рамы, и какой-то любитель раннего отдыха витиевато пожелал шумному хулигану близко спознаться с ночным чудовищем хлыной. Хорошо, что Герда все-таки закрыла уши. Здоровенный кожекрыл, наблюдая, описал над двором широкий круг и степенно удалился восвояси.

Ворона осталась на месте. Она отчаянно крутила головой и подергивала крыльями, но даже не пыталась выбраться из чаши. Или не могла?

Среди прочего хлама на дворе валялась старая полусломанная лестница. Не сговариваясь, мы с Гердой ухватились за нее, подняли, подтащили к стене.

Не отрывая взгляда от вороны, Герда сдернула с головы и протянула мне пуховый платок. Правильно, если буду хватать птицу голыми руками, могу и без пальцев остаться.

Лестница была сущей рухлядью. Перекладины расшатались, болты, удерживающие их, проржавели насквозь. Кому-то лень было тащить хлам до городской свалки, и он бросил его на заднем дворе. Однако ж, этому лодырю все равно можно сказать спасибо.

Сунув Гердин платок за пазуху, я начал восхождение.

— Ларс, я держу.

Спасибо, моя радость. Главное теперь, когда буду падать, полететь в сторону, от тебя противоположную.

Вскарабкавшись на верхнюю ступеньку, я, цепляясь за крошащуюся под пальцами лепнину, как-то выпрямился, попытался прильнуть к стене всем телом. Не спрашивайте, как мне это удалось, я не знаю.

Поминая вперемешку всех Драконов и тиллов разом, я еще немного вытянулся и оказался нос к носу с вороной.

Птица опомнилась быстрее. Свирепо каркнула, но почему-то даже не попыталась долбануть меня клювом. Я набросил на нее Гердин платок.

Ворона снова заорала, завертелась, но не сделала попытки улететь. Стало понятно, что произошло.

Промахнулась ли птица, пытаясь усесться на край каменной чаши, или же как-то умудрилась свалиться в нее, но с вороной случилось то же, что давеча с нашим доблестным капитаном — она застряла.

Был бы это зверь, я бы, обмотав ему голову платком, вытащил за шкирку. А птицу? За что ее вообще хватать?

Лестница угрожающе заскрипела. Я торопливо попытался просунуть руку под пленницу излишне узкого архитектурного изыска.

Это не ворона, это индюк какой-то, тяжелый и толстый!

Дальше-то что?

Вопрос решил насквозь проржавевший болт. С довольным хрустом он переломился пополам, перекладина заскользила под сапогами, вся лестница перекосилась, я отчаянно вцепился в лепнину, чаша оторвалась от стены, и все мы — я, «гнездо», платок и ворона — красивой композицией полетели вниз. Приземлились, правда, уже по отдельности.

Сидя у подножья лестницы и ошалело глядя на мир полутора глазами (правый, подбитый, стремительно заплывал), я увидел, как ворона выпуталась из платка и, неуклюже расставив крылья, запрыгала прочь от нас, оставляя на снегу странные, вовсе не птичьи следы.

— Герда, держи ее!

Стыдно подумать, что решил о нас с Гердой доктор Трюг, когда мы под вечер без приглашения ввалились к нему в дом. Я — сияя свежим «фонарем» под глазом, моя любимая — прижимая к груди слабо шевелящийся сверток. А уж какое выражение лица было у славного врачевателя, когда на его чистый стол вытряхнули из платка грязную мокрую растрепанную ворону… Не знаю, почему хеск Олаф нас не выгнал. Наверное, просто не успел. Указывая на странно скрюченные пальцами назад лапы вороны, мы на два голоса завыли:

— Почему?!

Врачебная клятва не позволяет лекарю отказать кому бы то ни было, обратившемуся к нему за помощью. Не можешь вылечить, так хотя бы объясни, по какой причине.

Силы небесные, выяснилось, что не мы так сильно помяли птицу. Ворона лишилась хвоста и обломала перья на крыльях, когда неуклюже приземлялась. Загнутые назад пальцы не могли ни за что зацепиться, и бедняга просто падала. Лапы же изувечила некая птичья болезнь. Доктор и про нее попытался объяснить, но запутался и сердито махнул рукой: по этому вопросу к королевским ловчим, а лучше сокольничим обращаться нужно, а он, Олаф Трюг, людей, а не пернатых лечить учился!