— Ты чудовище, — это было пафосно и наверняка ее не проняло, да я и так догадывалась, что с ее моральным обликом большие проблемы.

Но мне нужно было выдать хоть какую-то реакцию, пока мозг лихорадочно обрабатывал информацию. Откуда она может знать Алаверо? Судя по всей этой афере, сама по себе она никогда не владела большими деньгами, так где они могли пересечься?

Я вспомнила, что она ни разу не подошла ко мне, пока Рик был рядом, и избегала его на приеме. Это давало шаткие основания предполагать, что он с ней знаком тоже. И снова — откуда? Будь мы внимательнее, или хотя бы трудоспособнее, и поймай эту парочку, я могла бы у него спросить. А так — оставалось лишь гадать.

А Бейтс, тем временем, ответила:

— Спасибо. Я рада, что хоть кто-то может оценить меня по достоинству.

А потом поднялась, издевательски ухмыльнулась, и вылила все, что еще оставалось в стакане, прямо мне на макушку.

— От тебя воняет, милочка. Душ предложить не могу, так что придется обойтись этим, — хмыкнула она, и снова убралась из поля зрения. Я не стала реагировать. Некоторое количество влаги вопреки способу «доставки» придало мне сил, и теперь меня занимал только один вопрос: откуда она знает Алаверо?..

С того момента, как Лаура Бейтс почесала об меня самооценку, Райт практически не появлялся. Он только вернулся спустя некоторое время после странного разговора, и более традиционно, чем его сообщница, влил в меня какое-то количество воды. Даже дал нормально держать голову и пить самой из чуть наклоненного стакана. Я в этот момент чувствовала себя пациенткой сумасшедшего врача, но это определенно было лучше, чем пытаться проглотить льющийся не в то горло чай.

А после этого они оба пропали. Просто перестали приходить, кажется, на целую вечность. Здесь не было способа отсчитывать время, и я всматривалась в потолок, считала сердечные удары, иногда засыпая и просыпаясь на подозрительно сырых, дурно пахнущих простынях, а потом жалела, что не могу хотя бы скрестить ноги. И ответа на вопрос про Алаверо я, конечно, не получила. И не могла получить.

Мысли роились в голове беспорядочным хаотичным потоком, но как я ни отбивалась, чаще всего в голове мелькала одна и та же: «И стоило ради этого забирать меня к себе домой с улицы, а, Джефф? Учить, кормить, лечить, в том числе голову… И все ради этого? Я же не имею права сдохнуть здесь!»

И она преобладала. Владела мной, как навязчивая идея, заглушающая даже болезненные спазмы в желудке, вызванные голодом. Неудивительно, что я начала вспоминать.

Мне было девять, когда я сбежала из дома. Мама… Не знаю, почему, но я никогда не винила ее в том, что она меня не любит. Просто ей не повезло. И ей, и мне. Зато я очень рано поняла, что я ей в тягость, и осознала, что не хочу этого.

Так я и оказалась в трущобах, заполненных бандитами, наркоманами, беглыми рабами и такими же никому не нужными, как я, маленькими детьми. Я и раньше проводила там очень много времени, потому что не хотелось приходить домой, а других соседей у мамы просто не было.

Но я ушла. Я шла пешком несколько десятков часов, периодически устраивая себе передышки в местах, где маленькую девочку было сложно заметить. А потом оказалась в совершенно незнакомом районе — впрочем, столь же дерьмовом, как и мой. С тем же контингентом. И осталась там.

Многие девочки, да и мальчики тоже, уже с десяти лет торговали собой, многих ловили сутенеры, ведь никому не нужные дети всегда пользовались большим спросом у больных ублюдков. Но я так не хотела. Я уже тогда знала, чего я не хочу, и умела делать выводы. А такие… они быстро пропадали, и никогда не возвращались.

И поэтому я воровала. Я оказалась очень удачливой и очень убедительной, и даже если меня ловили за руку, я смотрела на «лоха» большими, несчастными, полными слез глазами и рассказывала сказки, про больную маму, которой нужны лекарства. Я трогала в основном женщин, мужчин — редко, они казались мне опаснее. А женщины сочувствовали маленькому большеглазому заморышу, и, бывало, отдавали мне куда большие суммы, чем удалось бы украсть у них из карманов.

Я держалась так долго, что меня иногда называли самой Удачей. У таких, как мы, не было и не могло быть другого бога, кроме Удачи, потому что только случаю и было до нас хоть немного дела. А я хорошо умела выбирать тех, кто поможет и не причинит мне вреда. Я же так и попала в банду Скалы.

Он узнал, что на его территории промышляет какая-то девчонка, и нашел меня. А я — поверила своей интуиции, и рассказала, как попала на улицы. Мы подружились, он принял меня в банду, и мое воровство кормило нас всех, когда у других было плохо с наживой. И почти год я даже чувствовала себя счастливой. Насколько это возможно в моем положении. В те дни, когда никто из друзей не умирал у меня на руках, когда никого не ловили, и когда мы могли есть досыта.

А потом по нашему району приказом сверху — как я думаю сейчас — запустили облавы. Беспризорники пропадали с улиц десятками. Знакомых лиц становилось все меньше, сердобольные женщины так же прятались, ведь далеко не все из них занимались чем-то законным. Улицы активно чистились, и для нашей маленькой банды наступило время голода и потерь.

И тогда я перестала выбирать, у кого красть. Я брала не деньги — продукты, теплые вещи, симпатичные безделушки, которые можно было на что-то обменять у других таких же банд. Деньги… обычно у нас получалось их тратить, но не теперь. Теперь, когда в продуктовом магазине появлялся очередной «оборванец», жирные, лоснящиеся охранники ловили его и сдавали полиции. И мы не могли себе позволить даже купить еды.

Первое время мне везло даже в этом. Пару раз чуть не поймали, один раз — затащили в подворотню, но ублюдок счел меня беззащитной, свалил на землю и снял с себя штаны. Того, что я воткну ржавый нож прямо в то, чем он собирался меня тыкать, он явно не ожидал. А я резво бегала, и успела удрать. Так что да, мне везло. Тем более, я даже успела прихватить с собой его бумажник. Этих денег мы так и не потратили.

А потом я увидела его. Солидного седого дядечку с тростью и с большой продуктовой сумкой. От нее так божественно пахло! Чем-то мясным, сыром и свежим хлебом. До сих пор считаю этот запах самым прекрасным за всю мою жизнь. А он время от времени останавливался, ставил сумку на землю, хватался за бок и стоял так минуту или две. Он выглядел таким бледным и несчастным.

Я даже не хотела сначала красть ее, мне стало его жаль. Но я не ела два дня, и желудок сводило спазмами голода, прямо как сейчас. Я помню этот привкус желчи во рту. И я не выдержала. Я рванула к сумке из-за угла, рассчитывая удрать с ней вместе.

Только она оказалась слишком тяжелой. Я замешкалась, а он сделал мне подсечку тростью. Я упала. И он отбросил трость, поднял меня подмышки, отряхнул и очень серьезно извинился:

— Простите, юная леди, но маленьким детям не место на улице. Мой долг — возвращать таких как ты домой.

Я попыталась вырваться, но хватка у него была железной. Он перехватил меня так, чтобы тащить за одну руку, и я попыталась сбежать. А он — догнал, и мягко сообщил:

— Если ты еще раз так сделаешь, юная леди, мне придется надеть на тебя наручники, как на самую настоящую преступницу. А ты ведь не преступница, верно?

Я и тогда не слишком любила говорить с теми, кто мне не нравится, и смачно плюнула ему в лицо. Джефф вздохнул, все-таки защелкнул на моих запястьях наручники, и после этого вытер лицо тыльной стороной ладони.

Он не кричал, не грозился убить меня, и вообще не делал ничего из того, что раньше делали копы. Более того — он дошел до ближайшей скамейки, усадил меня на нее, и достал из сумки сэндвич с курицей и бутылку содовой.

— Если ты не будешь пытаться убежать, то сможешь съесть этот безумно вкусный сэндвич и запить его кока-колой. Я слышу, как урчит твой живот, и мне стыдно вести тебя дальше голодной.

Я тогда буркнула: