Женщина величественно подплыла ближе, и обворожительно улыбнулась, обнажая ровные белые, идеальные, как и она сама, зубы. И тут же обратилась ко мне:

— Меня зовут Лаура Бэйтс, я — невеста Тома. Милая юная леди, ты у нас, кажется, проездом? Или одна из отдыхающих?

Я подобралась, но решила, что выходить из образа нет никакого смысла. Лауре все равно расскажут, как я себя вела с другими, а значит, нужно хотя бы быть последовательной. Мисс Бэйтс производила впечатление аристократки в двадцатом поколении, настолько властно она держалась. Прямая спина, идеальная осанка, цепкий взгляд бледно-голубых глаз, которые казались омутами из-за зеленых теней. И двигалась она плавно, как кошка, только почуявшая добычу, но не желающая ее спугнуть.

— Меня зовут Элис Маккерли, я из большого города и я здесь с мужем, да. Вон он какой красивый стоит! Он купил мне это здоровское платье, и туфли, и сам посмотрел, чтобы это все друг к другу подходило, и еще запретил мне использовать фиолетовые блестящие тени, хотя я не понимаю, почему, они же такие красивые! — на одном дыхании затараторила я, и Лаура быстро утратила ко мне интерес, состроив брезгливую гримасу, исказившую безупречные черты лица живой античной статуи.

— Что ж, удачно отдохнуть, — царственно кивнула она, и отошла к дальней стене, сделав вид, что ее безумно заинтересовала картина, висящая там. Корабль, идущий сквозь бурю, что был там нарисован, и правда был красив, но стоило Лауре отойти, как ее начали обсуждать новоприбывшие.

Среди них я, кстати, не заметила преследовавшего меня Джеймса и вздохнула с облегчением: видимо, не того полета была птица, чтобы его допускали на благотворительные приемы высшего света. Что странно, не было здесь и Роуз с Дойлом, хотя ее муж наверняка сумел бы добыть приглашения. Если учесть тот факт, что они оба друг другу изменяют, их отсутствие вселяло некоторую тревогу.

С другой стороны, этот городок не вертится вокруг меня, так что с чего бы пропадать именно тем людям, с которыми я знакома? При этой мысли мне на секунду даже почудился зловещий смех, но никто из гостей не проявлял беспокойства, и я повела плечами. Глупости. С Роуз все хорошо, насколько все может быть хорошо у женщины, которая замужем за подонком. А мне нужно попытаться выжать из этого вечера максимум полезного.

Я тоже решила делать вид, будто мне очень нравятся картины, так что к каждой, а их здесь было очень много и висели они практически везде, теперь подходила и трогала. Алаверо сделал вид, будто потерял меня и не может найти, и разговаривал с О’Дэйли, благо, здесь это не вызывало никаких подозрений. Лучший способ прятаться — на виду.

А я просто ходила вокруг картин, тонко пищала от мнимого восторга и норовила потрогать каждую из них руками. Гости быстро перестали меня замечать, решив, что я вроде комнатной собачки: симпатичная, глупая, назойливая. И, что куда важнее, безобидная. А я, само собой, не стала их в этом разубеждать.

Пока я разыгрывала карту дурочки из провинции и общалась с Лаурой, большая часть приглашенных успела занять места в зале, и теперь с удовольствием перемывала косточки друг другу и тем, кто еще не подошел.

И если основная часть женщин обсуждала наряды, семейную жизнь, и кто сколько зарабатывает, то мужчины переходили на личности с таким удовольствием, словно это во много тысяч раз приятнее, чем оргазм. Буквально смаковали каждую сплетню, передавая ее из уст в уста.

Так я узнала, кто с кем и зачем изменяет. И поняла, что в «зоне риска» добрые восемьдесят процентов наиболее зажиточного местного населения, а над остальными двадцатью процентами посмеиваются за пуританскую мораль и устаревшие взгляды на супружескую жизнь. Значит, метод «сторожить потенциальных жертв» отпадает: мы столько сторожей просто не найдем.

А еще услышала самые разные обрывки интригующих подробностей. Про Бертрана и его погибшую любовницу знали, но считали, что он ее отослал подальше. Правдивую версию событий выдвинуло всего пара человек, да и те быстро от нее отказались. Людям не хотелось верить в маньяка, не хотелось терять иллюзию своей безопасности. И я их не то, чтобы осуждала. Но были и более ценные лоскутки информационного одеяла.

Например, проходя мимо одного из окон, выходящих во двор, я увидела, как мэр ушел в сад при особняке. Его негромкий голос был почти неслышным, он держал у уха мобильный, и я доверилась своей интуиции, поспешив за ним. И не зря.

— Если эта пустоголовая шлюха, считающая себя журналисткой, проболтается про маньяка хоть своему отражению, его следующей жертвой станет она! Вне зависимости от того, будет ли у него желание ее убивать. Почерк мы уже так хорошо изучили, что никто и не заподозрит. Так ей и передай. Мне тогда терять нечего будет! — тихо шипел он, не заметив, как я высунулась в окно. Спасибо генетике за неплохой слух. Хотя Бертран говорил вполголоса, и использовал какую-то совершенно безликую интонацию, я все равно слышала каждое его слово.

— Если ты еще раз назовешь меня «Берти» я откручу тебе голову! Буквально! — вдруг взорвался он, повышая голос. Я тихо хихикнула. Надо будет тоже его так назвать.

А О’Дэйли снова заговорил:

— Да, психанул. Достала. Убеди свою блондинистую подружку держать язык за зубами, будь любезна. Мне не нужны здесь федералы, хватает этих горе-наемничков.

Он говорил с женщиной. Скорее всего — из тех, кого здесь не было. И про сокрытие мэром убийств знала какая-то блондинка. Интересно. Вряд ли я узнаю, о ком идет речь, но информацию точно стоит передать Рику, пусть будет готов ко всему. Тем более, что и нам внимание журналистов совершенно ни к чему. А эти пронырливые ребята обычно первыми выясняют, кто и чем занимается. Как бы «занимающиеся» ни скрывались.

Мэр выключил телефон, и я, стараясь не привлекать к себе ненужного внимания, двинулась от окна к очередной картине, надеясь подслушать еще что-нибудь столь же интересное. Но прежде чем я успела это сделать, раздался громкий звон, словно что-то разбилось. И, кажется, на втором этаже. До того, как нам успели рассказать, на что конкретно уйдут пожертвования. Что происходит?

Вместе со всеми, кто был привлечен звоном, я поспешила на второй этаж. Хозяин особняка еще не подошел, а рабам никто не дал указаний, так что нас никто не остановил.

К моему удивлению, ничего особенного не произошло. Просто большое зеркало, стоявшее в коридоре на втором этаже, разлетелось на мелкие осколки. Рядом с ним дородная рабыня-негритянка причитала в голос, чуть не плача:

— Горе мне, горе, нечистый разбил зеркало, горе нашей семье, горе хозяевам!

От зеркала осталась одна золоченая рама в завитушках, да пара крупных осколков, которые в ней застряли. Все остальное было под ногами рабыни, и она ходила по этому босиком. Мне стало не по себе, даже слегка замутило. И она не кричала! Как будто совсем не чувствовала боли!

Кто-то из гостей поднял шум, и начал орать, что грязная рабыня ведет себя неадекватно, и ее надо продать в богадельню за бесценок. Я поморщилась. Южан видно сразу. Но не успела я кинуться к женщине, размазывающей слезы по полным щекам, как из-за спин собравшейся толпы показался хозяин дома, холеный молодой мужчина, к которому не получалось присмотреться, из-за того, что он все время вертел головой и размахивал руками.

Негритянке он довольно тихо прошептал:

— Тихо, Матушка Роуз, все хорошо. Никто нас не тронет. Мальчишки уберут осколки, иди на кухню, а то пирог сгорит.

Она вяло покивала, надела оставленные здесь же домашние тапки, и убрела вниз, благо, удивленная толпа перед ней расступилась, пропуская ее на первый этаж. Я отметила, что хозяин говорил с ней, как с любимой лошадью, и поморщилась. Когда люди поймут, что покупка и продажа других людей — абсурд, который должен исчезнуть? После проигрыша Севера, наверное, этого может и никогда не произойти. Он даже раненые ноги ей не перевязал!

Я слегка тряхнула головой. Хозяин же лучезарно нам улыбнулся, и произнес: