С другой стороны, Роуз ведь здесь точно больше этого срока. Я заметила ее отсутствие, когда не видела ее несколько дней, но до этого она скорее всего уже была тут. И она жива. Значит, иногда он все-таки поит своих пленников?.. Или дело в том, что я слишком много молчу?

Том теперь тоже молчал. Или, вернее будет сказать, не пытался говорить со мной. Просто сел рядом, положил руку на бедро, и уставился во все глаза, почти не моргая. Никогда не чувствовала такого, чтобы чужой взгляд вызывал еще большую сухость в горле.

И ощущение, будто кто-то стоит за спиной. Хотя это невозможно — я же лежу привязанной к гребаной кровати! Ныло буквально все, даже сухожилия. В голове крутилась мысль: как быстро образовываются пролежни? А Том смотрел — и молчал. Казалось, его глаза жадно поблескивают в темноте, пока он пытается уловить отголоски моих страданий.

Это ожидание неизвестно чего и неизвестно ради чего, само по себе было пыткой. Я поняла бы, если бы он меня резал. Не оценила, но поняла бы. Он — психопат и маньяк, я — жертва, все логично. Можно пытаться вырубить его, можно орать, можно действовать, пытаясь все исправить. Хоть как-то.

Но когда ты лежишь в одной и той же позе, не получаешь самого необходимого и не можешь толком шевелиться, даже позу поменять, а он просто смотрит с отрешенной улыбкой буддистского монаха на полпути к Нирване, не делая вообще ничего… Хочется сдохнуть.

Это как бесконечный фильм ужасов, где жертва точно знает, что ее вот-вот убьют, но ничего не происходит. И никакие нервы, даже стальные канаты, этого не выдерживают. По крайней мере мои — на грани. Ненавижу ждать. Ждать, когда время нельзя отмерить вообще ничем — это… я даже не знаю, что это. Бесконечное зависание в пустоте.

Чтобы не сойти с ума, я прикрыла глаза и начала считать собственные вдохи и выдохи. Раз-два, три-четыре, пять-шесть…

Когда я снова открыла глаза, то поняла, что, кажется, успела некоторое время поспать. Голова стала тяжелой, но хотя бы перестала болеть, Тома на этой недокушетке не было, и меня — слава всем, кто есть — никто уже не трогал. Я попыталась заговорить:

— Роуз? Ты как? — но получился только хриплый кашель, отдаленно похожий на имя подруги по несчастью.

Она не ответила. Возможно, не услышала, а возможно… нет, об этом не хотелось даже думать. Это будет просто-напросто несправедливо! Да и эти двое маньяков-любителей наверняка убрали бы ее из клетки, будь мои догадки верны.

Я очень надеялась, что у нее просто сильное истощение. Или что она большую часть времени лежит без сознания. Или, в конце концов, просто не слышит. Потому что если это не так, то… не знаю. Просто не знаю, как я продержусь до прихода помощи. Ведь Скала же видел, с кем я ушла! Это же просчет, верно? Это должно «сыграть», а значит, со дня на день меня отсюда вытащат? Казалось, меня и держит в здравом рассудке лишь то, что я здесь не одна и моя помощь может кого-то спасти.

Снова шаги. На сей раз шаркающие, но не каблуки. Значит, не Лаура. Эта больная сука все равно почему-то кажется мне более вменяемой. Может, с ней можно договориться? Чего она хочет? Денег? Все ценное с тел снимали, это я знала, но мне не казалось это чем-то удивительным: зачем таскать лишние вещи вместе с трупами, если можно этого не делать? А теперь я подозревала, что мотив исчезновения ценностей может быть в другом.

Все знания по криминологии, что я получила, отучившись по настоянию Джеффа, говорили о том, что женщины практически никогда не убивают из-за сексуальных мотивов. Даже садистки как правило имеют дополнительные мотивации. Вроде тех сиделок-убийц, которые убивали своих подопечных и потом грабили их квартиры. А с человеком, который хочет денег, всегда можно договориться. Даже если его крыша уже давно уехала куда подальше.

Слух не обманул — это снова был он. Все такой же — в белом, благодушный, молчаливый и дико отталкивающий. Как и всегда, первым в глаза бросился костюм, светлое пятно посреди серой мглы вокруг. А потом Том не спеша дошел до койки, и я увидела, что в руках у этого подонка стакан с водой. С трубочкой.

Он словно понял, что я обратила внимание на «новшество», и приторно улыбнулся, отпивая небольшой глоток. Даже глаза зажмурил, словно от удовольствия. А потом встал прямо рядом с моей головой и наклонил стакан. Так, что вода начала по капле утекать прямо на пол. В этот момент горло как будто царапнуло с новой силой, и я, не выдержав, захрипела:

— Х-хватит!

А Том… рассмеялся. Так громко, что у меня заложило уши от неожиданного резкого звука. Он чуть ли не пополам складывался от хохота, пока я во все глаза смотрела на проклятый стакан. Вода утекала — он не следил за тем, чтобы держать его прямо. Где-то на полу была лужа и я физически чувствовала, что вполне способна встать на четвереньки и начать лакать.

Я попыталась рвануть веревки, но они только сильнее впились в запястья. Руку кольнуло чем-то вроде разряда, и я испугалась, что просто пережму себе вену, если продолжу вырываться. А эта мразь все надрывалась от хохота. Наконец, он отсмеялся, вытер глаза, и поставил совершенно пустой стакан на столик с пыточными инструментами. Я проводила его мрачным взглядом, понадеявшись, что он споткнется и свернет себе шею.

А он все так же медленно вернулся обратно, и снова заговорил:

— Пить хочешь, а, Элис? Кстати, ты в курсе, что проворонила все на свете, не выяснив, кто я такой? То-ом Ра-айт, — он практически пропел это, и я похолодела. Идиотка!

Я только зубами скрежетнула. Отвечать не было ни желания, ни сил. Долбанутый садист, поймавший конченную идиотку! Что толку думать об этом? Я снова тоскливо посмотрела в сторону стакана. Интересно, могло ли остаться на дне хотя бы несколько капель?

— Я знаю, что хочешь, — продолжил ублюдок, ничуть не удивившись отсутствию ответа. — Но ты не заслужила. Ты не каешься, не пытаешься исповедаться мне. Ты молчишь, Элис, и из этого я делаю вывод, что твоя душа пребывает во грехе гордыни. Но я знаю способ привести тебя к Богу. Ты должна терпеть боль, Элис, и тогда я позволю тебе получить немного жидкости, что поддержит твое бренное существование. Если ты сможешь выдержать страдания молча, я буду знать, что твою душу еще можно спасти, — он откашлялся, и продолжил с каким-то апломбом, явно цитируя из Библии. —  Ибо кратковременное легкое страдание наше производит в безмерном преизбытке вечную славу, когда мы смотрим не на видимое, но на невидимое: ибо видимое временно, а невидимое вечно.

Я тоже невольно закашлялась. А потом не выдержала:

— Ты бхольной с-садист, а не священник, — сумела выговорить я, прежде чем сухость в горле заставила снова закашлять.

А Том, кажется, разобрал только последнее слово.

— Любой добрый христианин может стать Пастырем, если вокруг нет ни единой праведной души. А в нашем городе, к несчастью, их нет. Я подобен Лоту, что был единственным праведником в Содоме и Гоморре. Но я не хочу единственный спастись, когда Гнев Божиий падет на город! Я должен попытаться спасти ваши заблудшие души, — когда он говорил о религии, в его голосе слышался экстаз фанатика, и мне искренне хотелось, чтобы на его больную голову упал потолок. Даже если это означает, что мы с Роуз тоже погибнем.

Но, к сожалению, он продолжил говорить, уже значительно более спокойно:

— Так ты хочешь пить, Элис? Или мне уйти, оставив тебя страдать от жажды и испытывать раскаяние за свои дерзкие слова?

Я сломалась. Я представила, как буду снова лежать и смотреть в потолок, постоянно кашляя от сухости в горле, как глаза будут все больше слезиться, но оставаться при этом сухими, как мышцы будут терять эластичность, а с ними и я — всякие шансы на нормальную жизнь, даже если меня отсюда вытащат. Как мерзкая слабость будет захватывать все клетки моего тела… И сдалась.

— Дай мне… воды, — пробормотала я, с трудом управляясь с пергаментными, сухими губами.

Он ухмыльнулся. Если бы я могла, вцепилась бы ему в глаза.

— А волшебное слово?