– Потому что ты не умеешь ей управлять.

– Нет. Потому что кукловод пьян! – и Стефания затрясла болванчика так, что у того окончательно поменялись местами и руки, и ноги, и голова в презабавном пьяном хаосе. – Поэтому и вся пьеса шиворот-навыворот! Видишь?

– Или него с головой не все в порядке! Или костная язва на руке! – вдруг хихикнул Стефан.

– Точно! Он болен неизлечимой болезнью! И у него так пальцы скрючены, что несчастному Кукольному Лорду приходится болтаться туда-сюда!

– Или вообще пальцев нет! Как у Чигары Вокил! – хохотал уже в полный голос Стефан.

Кукла упала на пол с глухим стуком, а Стефания резко встала.

– Мне надоело с тобой играть, – сказала она. – Ты все-таки жестокий, бессердечный человек.

– Я обидел вас, сестра? – перепугался Стефан. – Простите, умоляю!

– Нет. Просто надоело, – Стефания залезла в тайный ход и сама задвинула за собой деревянную панель.

– Спокойной ночи, сестра, – сказал Стефан, обращаясь к святым символам, вырезанным на панели.

Он подобрал деревянного паяца с пола и почти всю ночь потратил на его освобождения из нитей. Если бы слугам было дозволено входить в его комнату, а не просто оставлять еду на подносе у двери, то они могли бы увидеть утром, что мальчик спит в обнимку с деревянной страшной игрушкой, прижав ее жесткий каркас к своему теплому боку.

***

Ночь перед Фестивалем – самая особенная ночь в году, это известно даже самым юным послушникам Приюта. В эту ночь воздух полнится запахом свежей крови, идущим со стороны боен, где заранее забивают подготовленный к празднику скот; туман гуще, чем когда-либо, и в его очертаниях можно увидеть свое будущее; в голосах ночных птиц слышатся проповеди и заклинания. Ночь волшебства. Ночь Темной Дани от тех, кто осмелится ее принести.

Послушник, не имевший еще имени из-за незначительного возраста, прекрасно знал все эти жутковатые истории, которые рассказывались в общей спальне по ночам после отбоя. Но здесь, в этой сырой тьме, он уже сомневался, что у него хватит отваги на задуманное.

Если молодые и наивные города окружали себя пастбищами, пашнями и виноградниками, то Бороска была настолько стара, что засеивала свои нивы только костями. Мрачные, бесплодные сады, состоящие из надгробий и склепов, держали стены города в траурной осаде. Только с высоких крепостных башен было видно, где заканчивается некрополь, и то не со всех.

Как и всякий запущенный сад, кладбище заросло бурьяном хаотичных захоронений: могилы бедняков чередовались с монолитами аристократов, герои лежали бок о бок с разбойниками, а священники – с вероотступниками. Границы некрополя, как и границы кварталов Бороски, были весьма расплывчатыми: нельзя было понять, где кончается Старое Кладбище и начинается Новое, где кончается Новое и начинается Языческое. Только заброшенное Кладбище Зверей было, как бы, наособицу, и буйные заросли человеческих смертей обходили его стороной. Это было одно из тех мест, наподобие разрушенного дома Безумной Нелли или (вымарано), одно существование которых уже страшная сказка.

Здесь были похоронены священные звери прошлых веков. Надгробные скульптуры изображали туров, гиен, львов, волков и лошадей. Был даже дикобраз, который вместо игл распушился мечами – причуда какого-то воинственного царька забытой династии. Если у кого хватало безрассудства забраться глубже, он мог увидеть невразумительные статуи существ, когда-то проигравших безумную органическую битву, бушевавшую на заре времен – последних солдат разбитого наголову стерильного воинства. Они давно поросли мхом, но и сквозь него угадывались формы, то ли искаженные столетиями ветров и дождей, то ли изначально отвратительные.

Послушник без имени днем приходил сюда за цветами и корнями трав, которые не росли больше нигде. Отцы-настоятели, вероятно, были бы весьма недовольны, узнав, что их воспитанник посещает это место. Мрачное, гневное место, не осененное благодатным двуединым светом Близнецов. Место, заслуженно преданное забвению, как и его мнимый хранитель – бог зверей и растений, кошмарный Бо-Йелуд, о котором – ни слова!

Если бы отцы-настоятели задали вопрос послушнику, почему он так часто бывает на Кладбище Зверей, то у него было наготове множество ответов. Здесь не бывает вурдалаков. Здесь растут редкие травы. Здесь можно испытать свою веру.

На самом деле безымянный послушник приходил сюда из-за чувства внутреннего родства с каменными оскалами звериных статуй. Якобы из-за прикосновения Бо-Йелуда (молчание!), как думали его невежественные родители, он родился с головой, больше похожей на свиную, чем человеческую. Они с радостью отдали его в Соборный Приют, где он и вырос.

Послушник без имени никогда бы не признался, но его уродство казалось ему самым отчаянным. В отличие от других собратьев, он не мог скрыть за капюшоном или тюрбаном черты своего лица, мучительно вытянутые в подобие свиного пятачка. В тенях мраморных зверей он становился понятным себе. Гиена щерила пасть, в которую он вкладывал розы; лошадь клонила свою голову к его ладоням, словно желая напиться из них росяной влаги; лев струил гриву, в изгибах которой угадывалась осень.

Наконец, после долгих блужданий в тумане он остановился у статуи, которая в темноте казалась огромным ветвистым деревом. Только приглядевшись, можно было понять, что статуя изображает колоссального лося. Камень кое где растрескался и осыпался, но величественная крона его рогов ветвилась так же, как и сотни лет назад, и в ее каменных извивах плели свои гнезда птицы.

Послушник поставил фонарь на землю и бережно развернул тряпицу, в которой была скрыта Темная Дань. Он ногтями (никаким инструментом, даже деревянным, этого делать было нельзя, об этом все знают!) разгреб землю у лосиной могилы и вложил туда дар. Потом закопал, потом склонил голову и прочитал Заклинание, которое передавалось у послушников из поколения в поколение.

– Дай мне зубы, дай мне глаз. Дай мне губы, дай мне скулы, дай мне щеки, дай мне нос. Дай мне уши, дай мне брови и ресницы, дай мне родинки, прыщи. Убери ты чешую, убери ты перья, волосы ты убери и мех, пусть лицо мое же станет как у всех.

Никогда, никогда этот ритуал не срабатывал. Была, конечно, легенда, о послушнике, который обрел после него нормальное лицо, но была ли она причиной или оправданием ритуала – неясно.

Послушник без имени продолжал бормотать Заклинание, склоняясь все ниже, пока запах гниющего животной кровью тумана не сменил запах влажной земли, травы, цветов лунатиков. Вдруг порыв металлического на вкус ветра разодрал полог тумана, и в небе засияла луна, и все в мгновение изменилось.

Ранее невидимые тени от звериных памятников хлынули вокруг послушника, как черные реки в серебряных берегах. Замерцали в лунном свете тропинки, проложенные улитками на каменных надгробиях. Завитки тумана теперь отливали лазурью и аквамарином. Статуи зверей теперь выглядели иначе: гиена ласковее, лошадь беспечнее, а лев мудрее. Казалось, вздрогнули и очнулись от вековечного сна статуи доисторических уродов, и растянули свои закеменевшие мускулы со скрежетом и скрипом. Только статуя лося, издырявленная, как головка сыра, как лепрозный царь, осталась такой же, и именно из нее раздался царственный голос.