– Ох, нет, нет. Это гробница Угаин, статуи поставлены Ликейей за каждого своего мертворожденного ребенка.

Мартейн промолчал.

Наконец, почти у самой ограды, врачи увидели холмик свежеразрытой земли.

– Вот! – торжествующе воскликнул Мартейн. – То что надо!

Врачи подошли ближе к свежей могиле, не отмеченной могильным камнем, и осмотрели ее. Земля была чуть влажная и красноватая, то ли из-за тумана, то ли из-за примесей глины. От нее шел едва уловимый тлетворный запах – мертвеца закопали неглубоко.

– С почином, – сказал Мартейн, и Люц вонзил лопату в рыхлую землю.

Мертвеца похоронили вовсе без гроба, просто выкопали неглубокую яму и сверху наспех забросали землей – уже через несколько энергичных взмахов лопатой показались старые сапоги с медными набойками.

Врачи общими усилиями раскидали верхний слой земли, потом взялись за торчащие, окостеневшие ноги и потянули со всей силы. Земля с неохотой, но выпустила своего пленника, напоследок злобно шибанув в воздух густой отрыжкой тьмы – запахом разложения, а потом, шурша, ревниво осыпалась в освободившееся место.

На мертвеце были неряшливые лохмотья, выглядевшие, как перепрелые прошлогодние листья и на ощупь такие же.

– Судя по всему, пару дней мертв, может больше, но ненамного. Забираем.

Мартейн начал расстилать дерюгу, которую они принесли, чтобы завернуть найденный труп.

– Погоди, – сказал Люц. – Посвети на его лицо.

Лекарь вопросительно посмотрел на цирюльника, но, конечно же, тот не видел его, в этом тумане, в этой тьме. Тогда Мартейн просто исполнил его просьбу.

Свет пал на лицо покойника, как будто открылось окно в ночи, и в окне этом выступили резко черты бледного лица, и забитые землей глаза, и нос, и подбородок, отвратительно белый.

– Что здесь происходит? – Люц попятился и едва не упал.

– Хотел бы я знать, – Мартейн сел на землю и устало привалился спиной к ближайшему надгробию.

Перед ними лежал – с явными признаками разложения, измазанный грязью, с копошашимися червями в длинных черных волосах – лежал Эбрауль Гау.

Комната Эбрауля Гау сильно изменилась.

Некогда нежно любимые им эстампы из серии «Богини Красоты или Избранные Цветы Юга» были небрежно сорваны со стен и теперь прозябали на грязном дощатом полу; несколько поколений дворянок Бороски были попраны равнодушными плебейскими ногами. Вместо них стены теперь украшала вязь странных узоров, паутина линий, вырезанных ножом, или каким другим острым предметом, может быть, шилом или ржавым гвоздем. Еще несколько загадочных символов было вырезано вокруг окна. Рассохшийся шкаф был передвинут, и теперь блокировал входную дверь.

Приближающееся утро только-только начало гасить звезды в небе, когда окно в комнату открыли снаружи.

Что-то, похожее на движущуюся кучу темного тряпья, шипя и ругаясь, перевалилось через подоконник и соскользнуло на пол. Моментально створки окна были закрыты дрожащими окровавленными пальцами, а запорный крючок вдет в дужку. Потом человек – а это был человек, несомненно – сполз по стене и замер на полу, и там сидел в темноте и пыли, без движения, опустив голову, как скорбящий царь.

Снаружи, где-то в стылых ущельях тумана, лаяли многочисленные шавки со всего Сырого Угла, потревоженные чем-то. Но, одна за другой, они затихали, испуганные каким-то грозным присутствием, как затихает вся животная жизнь в лесу, когда в него входит истинно великий хищник. И тишина эта шагала неспешно, с запада на восток, приближаясь к убежищу Эбрауля Гау.

И вот уже заткнулась собака в нескольких метрах от дома гробовщика. Если бы человек выглянул в окно, то он, возможно, смог бы разобрать, что там происходит, но ему, кажется, не было до этого никакого дела. Затихли редкие ночные птицы, прекратили свою возню мыши, и даже жуки-древоточцы замерли в своих трухлявых туннелях. Знаки, вырезанные над окном, засветились еле видным бледным светом.

Одна бесконечная минута – и следующая собака замолчала уже на другой улице. Тишина темной пантерой продолжила свой медленный путь, удаляясь на восток.

Небо начало сереть, а многоголосица собачьего лая, начиная с западных окраин, начала постепенно восстанавливать свое право на ночной шум, сначала боязливо, но набираясь уверенности с каждой присоединившейся дворнягой.

Человек встал, и, шатаясь, подошел к столу. Оперся на него руками, перевел дух, потом схватил кувшин с водой и начал жадно пить.

Утолив жажду, человек рухнул на стул. Потом зажег свечу.

Личина Эбрауля Гау слабо подергивалась, словно готовая сползти, на щеке алело кровавое пятно. Человек достал из кармана и закинул в рот горсть сушеных красных ягод, тщательно разжевал их. На лбу выступила испарина. Он немного отдохнул, откинувшись на спинку стула, потом, при свете свечи осмотрел рану.

Выглядела ужасно. Человек оторвал от одежды более-менее чистый кусок ткани, смочил его остатками воды и постарался промыть рану. Получалось плохо, когда тряпка насквозь пропиталась кровью, он бросил ее на пол. Оторвал еще кусок ткани и прижал его к ране. Съел еще красных ягод и закрыл глаза.

Еще немного отдохнув, человек со стоном изогнулся, скособочился, чтобы дотянуться до небольшого кожаного мешочка, висевшего на веревке, перекинутой через плечо. Веревка перекрутилась и запуталась, мешочек, которому полагалось свободно висеть на боку, сбился куда-то за спину. После нескольких попыток человек до него дотянулся, расшнуровал и вытряхнул на стол отрубленную кисть ребенка.

От нее исходил мягкий лучистый свет. Человек несколько минут сидел неподвижно, словно заснул. Потом с трудом наклонился, достал из-за голенища сапога нож.

– Прости меня, – сказал он и отсек у святой кисти фалангу мизинца.

Сразу, будто боялся передумать, закинул ее в рот и начал ожесточенно грызть. Его чуть не вырвало, он выронил нож и обеими руками зажал рот, но продолжал жевать. Его тело задрожало и скрючилось, а чудовищная рана зашевелилась. С краев потянулись друг к другу нити света, сплетающиеся в магической соразмерности, и рана затянулась резко, как дверь, захлопнутая ногой, не оставив после себя и шрама.

Человек, тяжело дыша, откинулся на спинку стула. Медленно, словно разгорающийся от притока воздуха огонек за стеклом лампы, его кожа, волосы и ногти начинали светиться нежным золотом. Подергивающаяся личина успокоилась, разгладилась на лбу и на скулах.

Человек глубоко вздохнул, и в какой-то момент вдох перешел во всхлип. Человек уронил голову на руки и зарыдал.

За окном разгорался рассвет. Запела старая нищенка, в ее песне не было слов, только одинаковая жалость к людям, животным и в целом всему обозримому пространству.