– «И в Тлеющем Лесу я есть!» – процитировал он строчку из полузабытого стихотворения. – Ну же, цыганская принцесса, после радостей жизни полезно бывает напомнить себе об ее преходящести. Пойдем, я знаю, как выбраться за стены ночью!

Судя по всему, Барриор допился до философской горячки – того, опасного для окружающих, состояния ума, когда каждая мысль кажется значимой и выразительной, как надгробная плита. Колцуна сдалась. Её оскудевших сил едва хватало, чтобы, пока они шли по темным улицам, удерживать Барриора от желания показать всем, как он умеет трубить атаку или общий сбор. В качестве боевой трубы он с необычайной изобретательностью намеревался использовать то свой сапог, то сложенные в туннель ладони.

На кладбище Ноктич, уже не сдерживаемый никакими требованиями конспирации, предался своему особенному, гульскому разврату в полной мере. Он жаловался могильным памятникам, что не может присоединится к настоящим мертвецам в их упоительном забвении; заламывал руки перед особо вычурными статуями, стеная, что ему такой никогда не поставят; а порой, будто окончательно сойдя с ума, выделывал головокружительные коленца и хохотал странным, дребезжащим, как пустое ведро, смехом.

Именно поэтому гулей не пускают на похороны.

Опьянение Барриора потихоньку плыло к берегам тяжелой, черной меланхолии. Но, чтобы пополнить трюмы необходимой для этого провизией, оно решило заглянуть в порт слезливой ностальгии. Мечник высказал желание проведать фамильный склеп Бассорба.

– Это плохая идея, – сказала Колцуна.

– Кольцо.

– Что – «кольцо»?

Барриор достал из кармана перстень с фамильным гербом.

– Вот кольцо. В склеп можно зайти только с его помощью. Я ни разу там не был. Как только получил кольцо, я его заложил. Теперь – или никогда, да? Пора бы уже.

– Ты ошибаешься.

Барриор многозначительно подмигнул, словно ему были ведомы все тайны человеческой души. Если бы он вспомнил, что сейчас ночь, а его лицо, к тому же, скрывает шлем, возможно, он удержался бы от этого поступка.

– Ноктича нельзя оставлять одного, – предприняла еще одну попытку цыганка. – Этот старый дурак сейчас самого себя в землю закопает.

– Старейшина Ноктич! – заорал во тьму Барриор. – Не желаете ли познакомиться с обитателями усыпальницы Бассорба?

– А то, конечно. Отрадно будет увидать счастливцев.

***

Печать на перстне Бассорба идеально подошла к каменному медальону на вратах гробницы. Мраморные плиты с хрустом сдвинулись, разрывая оплетающие их полотна плюща. Изнутри дохнуло смрадом, холодом и тьмой.

– «И в Тлеющем Лесу я есть», – прошептал Барриор и шагнул внутрь, и растворился во тьме, в неслышном шорохе расходящихся портьер мрака.

– …

– Эй, – вскоре донеслось из тьмы, – Не посветишь?

– Сам там разбирайся, – ответила Колцуна. – Я туда не ногой.

– Тут со мной Ноктич. Я рядом с ним и в темноте неуютно себя чувствую.

– Сам разбирайся.

– Старейшина Ноктич! Что вы видите? Вы здесь? Вы где? Да все демоны на ваши головы…

После некоторой шуршащей возни из мрака выкарабкался Барриор, покрытый пылью и паутиной, злой, как огр. Он грубо рванул на себя фонарь цыганки.

– Верну.

Колцуна ничего не сказала.

– Ты же не думаешь, что… Что?

Склеп был пуст. Голые, покатые стены, по которым хаотично бегал свет фонаря. Ни следа захоронений. Ни следа рода Бассорба и его почивших отпрысков. Только в пол был встроен огромный металлический диск со множеством символов, от него исходил тихий, ровный гул, от которого воздух наполнялся темной, ужасной сладостью. У стены, прижав колени к подбородку, неподвижно сидел Ноктич.

– Что здесь происходит?

– Хотела бы я знать, – сказала откуда-то из внешней тьмы Колцуна.