– Йип Крысобой, максимум.

– Годится.

***

Ноктич бездумно брел по деревне. Во время ходьбы все его мысли уходили в волокна мышц и сухожилий, чтобы они переставляли ноги. Шаги дерганые, рваные. Ненужные сейчас части тела болтаются как попало. Сам не осознавая, добрался до памятника. Остановился.

– …была бы до неба забота! – закончил Ноктич вслух мысль, начатую еще до начала передвижения, и посмотрел на статую.

Бессмысленное сочленение всевозможного мусора, хлам эпохи, которому попытались придать вид человека. Ненужный. Ветхий. Забытый. Символ космической печали, созданный из обломков никому не нужных святых и неизвестных героев. У его подножия желтели в безмолвной тоске бессмертники.

– Скучаешь, поди, вояка? Али тебе про сынка моего рассказать?

Пустой шлем, заброшенный на самую верхушку, выглядел заинтересованным.

– Сорванец был, озоровал, конечно, но степенно озоровал, не как другие… То мне чудно, что и он мертв, и я мертв, а все как-то не вместе мертвы, а наособицу, что непорядок. Ведаешь ли, что я души в нем не чаял? То-то. Грущу о нем сильно, брат статуя. А имя, оказывается, я позабыл, а теперь вот вспомнил. Звали его…

Статуя не перебивала, покорная чужому несчастью, и Ноктич, постепенно увлекаясь, наконец-то рассказал ей все. Все.

Приложение

Сказание о Тридцатиглавом Короле

Собрались однажды три десятка, да три мильона крыс и совет устроили: надоела им анархия и безвластие. Жрец им сказал: ищите царя, но не промеж вас, а за горами, за лесами, за равнинами. Пошли тогда три десятка, да три мильона крыс искать царя. Исклевали их совы, покусали лисы, пожрали отвратительные человекоподобные носороги. Но звезды были нежны к ним и привели оставшихся из огромной стаи, привели тридцать измученных боями и лишениями крыс к безграничному озеру. И в черном отражении, где мерцали звезды, где мерцали их глаза, они увидели того Короля, коим они и стали.

Уловка 2.

Обитатели Сырого Угла – воры, мошенники, карточные шулеры, городская беднота – давно поняли, что надвигается какая-то беда. Зловещие кометы в ночном небе, шепчущиеся призраки на кладбище – это что, главное – не родила тетушка Шмун, исправно рожавшая до этого двадцать лет ежегодно. Выжившее потомство ее, народившееся от разных мужчин, росло как попало, как сорная трава; старшие воровали помаленьку, малолетки за неимением игрушек играли собственными фекалиями, а она смотрела за ними в томной полудреме усталого материнства.

– Тетушка Шмун нынче порожняя ходит – быть беде, – говорили те, кто поумнее и сокрушенно качали головами.

Вчерашняя буря и последующее нашествие крыс из Подземелья только подтвердили досужие домыслы.

– То ли еще будет, – говорили те, кто поумнее и с немым укором смотрели вслед проходящей по улице тетушке Шмун, словно она навлекла все эти беды на их головы своим неуместным воздержанием.

Сырой Угол запакостил кривыми домишками весь южный берег реки. В вечной тени Поганой Крепости, в вечных речных туманах, этот район тихо гнил и опухал от влаги, а дома здесь как будто слипались вместе в юродивом экстазе. Шторм разломал несколько особенно ветхих зданий, и все взрослое население Сырого Угла теперь с энтузиазмом копалось в руинах. Дети гомонили и носились с насаженными на палки крысиными трупиками в качестве игрушек: крысы сдохли всем скопом так же неожиданно, как и появились. Только один малец, лет, наверное, девяти, в оборванной одежде и необычайно высоком цилиндре (в отличие от прочей одежды, тот был начищен до блеска и благородно лоснился в утреннем свете) не обращал внимания на подобные глупости и целенаправленно шествовал по улице навстречу ему одному ведомым делам.

Фамилии своей он не знал по причине собственного сиротства, а поэтому назывался просто – Карасик. Ему повезло – внешность у него была, как у ангелочка: льняные кудри, большие голубые глаза, чистая белая кожа. Поэтому он зарабатывал на хлеб нанимаясь на похороны. Обычно он шел в процессии рядом с гробом незнакомого ему человека, причесанный, умытый, переодетый в чистое, держал в руках ветвь можжевельника и старательно ревел в три ручья. Заказчики оставались довольны. Все умилялись, глядя на этого малютку, а похороны приобретали вид благообразный и даже обнадеживающий: пусть тебя при жизни не любит никто и никогда не любил, но после смерти, глядите-ка, можно рассчитывать на достойные проводы.

– Карасик, – говорила ему обычно старшая сестра, – смотри, не страшней, когда вырастешь, а то тебя на похороны брать перестанут.

– Ничё, – сурово отвечал Карасик. – Если перестанут, пойду воровать. Слышала, Старый Жу поросенка на откорм купил? Когда вырасту, я его украду, как раз поспеет.

По пути мальчик не удержался и остановился поглазеть на суету вокруг поваленного здания. Жители Сырого Угла бодро растаскивали его останки ради укрепления собственных жилищ. Карасик избежал детской завороженности грязью и теперь с неодобрением смотрел на своих сверстников, которые в ней возились.

– Ты сильно не оттирай, так оставь, – посоветовал мальчик рябому детине, который возился с какой-то ржавой посудиной. – Скажешь на рынке, что это из Подземелья улов – богатое дело!

– Ишь ты, глиста! – восхитился рябой. – Мелкий паршивец, а взрослый разум уже имеешь!

– Карасик! Эй, Карасик! – услышал мальчик знакомый голос и повернулся, прикрыв глаза козырьком ладоней, чтобы солнце, свободно светившее в образовавшуюся щель между скученными домами, не слепило.

С обломков, прыгая с балки на балку, не тревожа битые камни, с манерой, присущей горным козам, спустилась Сойка – как всегда чумазая, лохматая, по-подростковому долговязая. Она жевала яблоко. Из сумки, перекинутой через плечо, она достала второе и кинула его Карасику. Мальчик поймал яблоко и спрятал его в карман.

– Ты чего это вырядился? – с любопытством посмотрела она на начищенный цилиндр. – На цыган пошел смотреть?

– Что я, этих бездельников не видел? – Карасик чрезвычайно ловко цыркнул плевком сквозь зубы. – В Бани иду, за лекарством. Сестра, нахлебница, с ночи болями мается, кончается, видать.

– А что с ней? – посерьезнела девочка.

– Вчера на нее ветром жердь повалило, и живот помяло, – Карасик скучал лицом, так как слезы относил к профессиональным своим обязанностям и в нерабочее время не плакал, и вообще с недоверием относился к человеческим эмоциям.

Сойка бойко мотнула копной черных волос:

– Вот что, Карасик, ты, главное, не переживай. Я с тобой вместе пойду, я цирюльника знаю.

– Давай, – покладисто согласился мальчик. – Вдвоем веселее будет.

***

Бани не понравились Карасику: внутри было душно, людно, пахло какими-то едкими травами, кровью, потом и мочой. Покалеченные бурей люди страдали, молча или в голос, в зависимости от темперамента и от травм. В обычное время, наверное, двух чумазых детей из Сырого Угла и не пустили бы дальше порога, но теперь было другое: все были заняты, и за дверью никто не следил.