Трапеза семьи Угаин велась по древнему обычаю, который менялся каждый день. Сегодня они сидели снова по-новому, согласно астрономическому календарю дедушки. Яркие блики от линз из обсерватории указывали благоприятное расположение каждого из членов семьи во время ужина. К этим магическим веяниям был приспособлен и обеденный стол – огромная многоярусная мешанина из медных колец, осей и блюдец, которая двигалась настолько медленно, чтобы каждый успел съесть свой обед, но не настолько, чтобы не обнаружить чью то чужую салфетку вместо своей, когда приходило время вытирать губы и руки.

Во главе стола, куда указывали сразу два астрономических знака, было пусто. Следующие по старшинству знаки предписывали Гроциану сидеть у западной стены, спиной ко входу, правой щекой к окну. Жена Гроциана, Ликейя, сидела рядом с дочерью, и это соседство их вряд ли радовало. Старший сын, Игрос, волею звезд сегодня оказался в середине медного круговорота, в оке дряхлой бури. И то он за ней не поспевал, так как отвлекался на выгравированных на металле барашков и забывал про парную ягнятину, медленно проплывающую мимо.

Гроциан Угаин насыпал немного соли на ладонь, чтобы его фамильяр – бесхвостая ящерица по имени Рро – могла ею полакомится .

– Пожалуйста, не ссорьтесь, – рассеянно сказал он, гладя прохладную тушку Рро большим пальцем.

– Прошу прощения, мой господин, – механически ответила Ликейя.

– Прошу прощения, отец, – сказала Мерго.

Ее неприязнь, даже, порой даже ненависть к матери питалась одним страшным фактом, прочие их разногласия только притягивались к нему, как булавки к магниту. Дело было не в том, что Ликейя заставляла дочь носить эти мрачные, старомодные платья, в которых никто не ходил уже сотни лет. Не в том, что она была чрезвычайно строга. Нет, дело было в том, что Ликейя знала секрет своей дочери. Правда, и дедушка знал, но ведь Ликейя была женщиной, и от этого тайна Мерго становилась унизительней вдвойне.

Игрос очнулся от мечтательного разглядывания ягнят и начал озираться по сторонам, в поисках своего любимого яблочного пирога. Золотистые ломти на блюде, изрисованным пухлощекими лемурчиками, уже уплыли от него и находились вне пределов досягаемости. Игрос тоскливо проводил их взглядом. Согласно звездам, свой шанс полакомится ими сегодня он уже потерял.

Внезапно блюдо с яблочным пирогом плавно взлетело и, покачиваясь, полетело прямо к Игросу.

– Не смей, – сказала Ликейя.

Мерго проигнорировала мать. Блюдо с яблочным пирогом медленно летело к Игросу. Тот опасливо посмотрел на отца. Лицо Гроциана было белее савана, тонкие губы сжались, как кулаки..

Блюдо остановилось в воздухе. На висках Ликейи Угаин выступил пот. Она взялась рукой за медный обруч, и вся конструкция задрожала. К ее ужасу другая ее рука повернулась кистью вверх, сжала щепотью пальцы и… начала выщелкивать ими какой-то деревянный, какой-то суматошный ритм. Щелк-щелк-подушечки пальцев покраснели-щелк-щелк-подушечки пальцев заболели-щелк-щелк-слиш-ком-быс-тро-щелк-щелк-се-рень-кий-бо-чок-щелк-щелк-кожа стерлась-щелк-щелк-кровь-на-паль-спит-на-цах-на-паль-сер-цах-дце-боль-за-на-не-мог.

Рука Ликейи Угаин медленно опустилась. Пальцы все еще дрожали. Под ногтями было буро от свернувшейся крови.

Блюдо с яблочным пирогом едва покачивалось, как на волнах спокойного моря. Игрос разрыдался от страха.

– Я сыта, спасибо за приятное общество и прекрасный ужин, – Мерго встала. – Отец. Брат. Мама. Всего доброго и спокойной ночи.

Она ушла. Ликейя с трудом разжала дрожащие окровавленные пальцы, стиснутые на ободе стола.

– Ты видишь, я порезалась, – сказала она мужу. – Пусть слуги принесут чистые тряпки.

– Голова нетопыря с чесноком в глазницах, может щепоть земли из вертикальной могилы… – забормотал Гроциан.

– Попроси их о чистых тряпках, милый, – улыбнулась Ликейя. – И возьми с собой Игроса.

Когда мужчины ушли, она посмотрела на свои руки (если считать до одиннадцати, то дрожь уймется). Потом вытянула их вверх и резко опустила, как когда она ими крушила дворцы и крепостные стены.

– Вниз! – приказала она низким, погребным голосом. Из ноздрей, изо рта протянулись струйки дыма. Запахло темной корицей и светлой нежностью годовалого младенца.

Ничего не изменилось.

– Вни-из! – заревела Ликейя на столь низкой ноте, что голоса не было слышно, но кости захороненных героев рассыпались в пыль, и где-то вдалеке встрепенулись бесчисленные медные колокольчики, нашитые на одежду человека, пахнущего железом и гнилым мясом.

Сама реальность, казалось, пошатнулась, но блюдо с пирогом так и осталось висеть в воздухе, и оно пребудет там до самого конца нашего повествования.

***

Дипломированный лекарь третьей ступени Мартейн Орф и простой цирюльник Люц Бассорба, словно тати в ночи крались по городскому кладбищу.

Широкие темные плащи (пряжка, скрепляющая плащ лекаря, иногда посверкивала золотой искрой), лица скрыты капюшонами. Мартейн освещал дорогу фонарем, прикрывая его свет ладонью, отчего тот был слабым и с розоватым оттенком. Люц нес лопату и лом.

– Вот уж никогда не думал, что придется самому участвовать в разграблении могил, – в очередной раз уныло сказал он.

– Ради чистого знания иногда приходится копаться в грязи, – нравоучительно сказал лекарь, словно цитируя кого-то.

Надгробия, памятники, гробницы мягко, как на кошачьих лапах, отступали от света, тонули в туманных глубинах. Грозно белели скульптуры бронированных воинов и мифических чудовищ, защищающие покой усопших. Звуков не было. Лекарь и цирюльник шли, словно в неясных форм подземной пещере с дымными стенами, вгрызаясь светом фонаря в сырой мрак и туман. Кое-где в припадочном молении вздымали вверх свои искривленные ветви старые вязы и буки. Летом здесь всегда буйно росла трава, достигая впечатляющей высоты, иногда скрывая собой целые ансамбли надгробий.

– Не то, не то… – бормотал Мартейн, время от времени убирая на секунду-две ладонь от фонаря.

Вот надгробие, покрытое пигментными пятнами мха и лишайника, как старческая кожа. Вот цветущая каменная ботаника: розы, ирисы, кабириады, все изглажены временем. Вот осыпающиеся крылья Дракона из крапчатого мрамора, обнимающие двух малюток, у каждого, в сложенных лодочкой ладошках, место для поминальной свечи. Все – древние, почерневшие от времени.

Врачи уже дошли до сердцевины кладбища: тут, в основном, громоздились усыпальницы и мавзолеи древних семей, большей частью разрушенные. Луч фонаря выхватил из тьмы очередную архитектурную нелепицу: громадный, смехотворно вычурный склеп, на ступенях которого вразнобой сидели с десяток маленьких гипсовых лемурчиков: все в одинаковых позах, каждый закрывал лицо крылом. Искусство, с каким они были сделаны, казалось безупречным, но поражал горячечный хаос их расположения.

– Удивительно, – сказал Мартейн, – до какой пошлости может довести кого-то тяга к украшательству своего нелицеприятного будущего.