На третий день Арены никто из ульверов не пошел. Мы рассудили, что Набианор должен будет там показаться, снова начнет говорить и давить своей силой, а никому не хотелось быть привязанным к сарапскому конунгу. Хотя многим, даже мне, было бы любопытно поглядеть на большую битву. Как они стоят в строю? Знают ли стену щитов? Есть ли у них какие хитрости? А ведь еще кроме той битвы обещали поединки и меж сильнейшими бойцами Арены, и схватки с необычными тварями… Но что уж тут поделаешь?

К счастью, Лавр согласился уйти с нами, а двоих других было решено не отпускать из дома, хотя они и так не часто выходили. Фагров я попросил помалкивать и не говорить, из какого они хирда, мол, просто захотели сражаться под моей рукой, ведь рабы не ходят на Арену и не знают в лицо знаменитых на весь город бойцов. Но они могли по глупости разболтать, что в доме появились шесть новых воинов, к тому же фагров, и некоторых это может навести на ненужные мысли.

Был еще Пистос. Феликс Пистос. И, клянусь бородой Скирира, я вспомнил о нем далеко не сразу, настолько привык к нему. Он уже неплохо понимал наши разговоры, хоть сам говорил еле-еле. Но когда я позвал Хальфсена для беседы с Пистосом, толмач сразу сказал, что беспокоиться не о чем.

— Он наш с потрохами. Скажешь ему отца родного ограбить — пойдет и ограбит. Если сумеет, конечно.

— С чего бы?

— Стая, — пожал плечами Хальфсен. — Ты бы слышал, что он мне наговорил потом! Феликс же не плох, просто слаб. Ему прежде не хватало опоры. Отец его долго не замечал, вот он и искал всюду… как он это сказал? Твердой почвы, вроде. Помогало вино, помогал дурман, помогали шумные гулянки, но ненадолго. Стоило проспаться, как страхи и сомнения начинали грызть его снова. Еще и это… думы всякие. Мол, зачем он живет? Для чего рожден? Только ли для того, чтоб жрать и спать? Взять дело отца? А зачем? Ради илиосов? Золота в роду и так вдоволь, и счастье оно не приносит.

— Погодь! Это Феликс так говорил?

— Да. Он часто это бормотал, я уж привык.

Я потер лоб, как это делал мой отец, когда его одолевали заботы. Вот же чудной фагр! Зачем изводить себя пустыми мыслями? Для чего рожден… потому что боги так захотели.

— И что? Ответил он на свои вопросы?

— Стая! Феликс сказал, что в тот миг, когда ты его принял в стаю, все вопросы исчезли, страхи и тревоги тоже. Говорит, это лучше любого дурмана. А еще он впервые почувствовал, что не один.

— А что, у него глаз нет, чтоб понять, что вокруг люди?

Хальфсен вздохнул:

— Есть тут у них мудрецы, что целыми днями сидят и думы думают, а потом рассказывают их людям. Один мудрец сказал, что нельзя верить ни своим глазам, ни ушам, ни нюху, ни рукам, словом, вообще ничему, потому как они часто лгут. И будто ничего вокруг нас нет: ни людей, ни неба, ни домов, всё это выдумано. Ну, вроде как снится. А по правде будто есть только он один и его мысли. Феликсу нравились слова того мудреца, потому что он всегда был один. Ни хороших друзей, ни постоянной женщины… Он видел, как приятели обманывают и предают, как вроде бы верные жены изменяют своим мужьям, как выросшие дети выкидывают из дома престарелых родителей. Вот он и решил, что один единственный человек, а остальные — так, обманки. А в стае впервые почувствовал, что вокруг него живые люди, настоящие! Теперь он ждет не дождется, когда же ты снова призовешь стаю, чтобы снова окунуться в ульверов.

— Да-а-а, — протянул я. — С таких дум и руки на себя наложить можно. Пусть Сварт за ним приглядывает получше. И как же Пистос теперь к отцу вернется?

— Так он решил, что ты его в хирд взял. Хотя, сказать по правде, не он один так думает.

— А что его отец скажет? Не подумает ли, что мы сына похитили? Мы же тут не навечно, по весне уйдем.

— Феликс и не прочь. Ему хочется поглядеть на других людей, побывать в иных землях. К тому же ему столько понарассказывали про Северные острова, что он сам туда рвется.

Мда, после каменных домов, золотых крыш да Арены, где все жители Хандельсби займут лишь малую часть скамей, после кораблей с двумя рядами весел, после шелков, после ароматных вин да мягких душистых блюд взять и поехать на суровые Северные острова, где много лишь снега зимой, где кормят жесткой козлятиной, а поят ячменным пивом, где люди живут в одном доме со скотиной, где с трудом можно отыскать кусок ровной земли под пахоту. Зато там нет пустословов-мудрецов, сарапов и ворожбы Набианора. Пока нет!

Да если бы не сарапы, я бы задумался о том, а не перевезти ли мне сюда семью. А что? Урожай тут снимают по два-три раза за год. Никаких морозов, что губят и людей, и скот. Взять землю в аренду, а то и вовсе купить, и живи себе сыто. И никаких тварей, что угрожают сожрать все острова. Ладно, там на юге их полно, но это же за морем. Когда они еще сюда доберутся?

Если бы не сарапы…

Мы сидели тише воды ниже травы. До нас доносились отголоски того, что творилось в Гульборге: Набианор перетряхивал знать, выискивал предателей и заговорщиков, отбирал земли и передавал сарапам. Феликс говорил, что это ненадолго, нет у сарапов интереса к пахоте, им подавай охоту, сражения и торговлю. Спустя несколько лет сарапы отдадут полученные земли в управление фаграм или вовсе продадут.

Может, в Бриттланде или в Свортланде раальнаби, то есть тех, кто видел Набианора своими глазами и говорил с ним, не так много, но в Гульборге таких теперь было полным-полно. Судя по всему, солнечный пророк вознамерился заворожить весь мир! Аристократов тащили к нему целыми семьями. Надолго ли этого хватит? Еще зим на десять-пятнадцать? А потом появятся новые Клетусы, злые, с подходящим даром и с выдержкой.

А ведь Набианор не вечен! Я не знал, как долго он проживет, но всё же он не бессмертен. Он не бог! Да, хускарлы живут дольше, чем карлы, если не погибают в битвах. Сторхельты в пятьдесят зим крепки, будто видели всего три десятка. Но ни в одном сказании не говорилось о воинах, что сумели прожить больше ста зим, сколько бы рун у них ни было.

Мы говорили меж собой, что станет с обширными землями Набианора после его смерти. С землями и завороженными. Спадет ли его власть или останется в костях заколдованного до самой смерти?

Эгиль думал, что смерть Набианора снимет ворожбу. Он упирал на то, что стая вряд ли останется после моей смерти. Но ведь тут иное дело. Стая появляется по моему желанию и пропадает, слова Набианора остаются даже тогда, когда он закрывает рот.

Простодушный полагал, что сарапы удержат Годрланд за собой, ведь они тут уже давно, и их тут много, зато земли подальше уйдут из их рук. Стоит лишь солнечным воинам уйти из Бриттланда, как конунга либо убьют, либо расколдуют, и власть снова перейдет к нордам.

Тулле же высказался насчет Бога-Солнце:

— Не знаю, пропадут ли нити Набианора, но вера в Бога-Солнце никуда не уйдет. Останутся сольхусы, останутся жрецы. Для них ведь ничего не поменяется: они прежде не слышали своего бога, не будут слышать и потом. К тому же для бога, которого нет, Солнце слишком ревниво. Оно запрещает молиться другим богам, оно помечает своих почитателей кругами, оно дарует надежду на долгую и счастливую жизнь после смерти, не требуя почти ничего. Всего лишь бояться только его одного, кланяться ему одному и водить руками. Просто!

— Разве наши боги требуют больше?

— Наши боги ничего не требуют и ничего не обещают. Помогают только тем, кто сам идет по выбранному пути.

— Как это «ничего не требуют»? — воскликнул Стейн. — А жертвы во время Вардрунн?

— Они нужны нам, — пояснил Тулле. — Так мы зовем богов обратно, чтобы те защитили наш мир от пожирания тварями. Если бы Скириру нужны были жертвы, костры бы полыхали по всем островам, не затухая. И дары другим богам, например, Нарлу во время весеннего спуска корабля на воду, нужны тоже нам. Мы просим защиты, мы напоминаем богам о себе, мы обещаем идти тем же путем, что и прежде.

К моему удивлению, принятые в хирд фагры слушали о наших богах с интересом. Хальфсен хоть сам знал о них не так много, зато не ленился пересказывать речи Тулле. Дометию, как бывшему рабу, пришлось по нраву, что в наших краях трэль, получивший руну, получает свободу. Только вот свобода бывает разной. Убьет, к примеру, раб собаку ради руны, и хозяин тут же его освободит. Заберет все свое, в том числе одежду, и выгонит восвояси, мол, ты теперь человек вольный, и кормить тебя больше никто не обязан. А куда он пойдет? Кругом вода да горы, а у такого раба ни ножа, ни умений, ни родни… Редко кто выживал из таких.