Я стоял на корме, привычно придерживая правило, смотрел вперед и ждал. Размеренно подымались и опускались вёсла, с каждым взмахом подталкивая мой драккар вперёд, всё ближе и ближе к устью реки. И пусть берега уже раздвинулись, напоминая о полузабытых водных просторах, и пусть взволнованно кричат чайки, и пусть воздух пахнет не затхлой сыростью, а свежей крепкой солью, но это всё ещё было не то.

У меня чесались руки взяться за весло и самому грести что есть силы, пока «Сокол» не долетит до моря.

Море!

Как я истосковался по нему! После нескольких месяцев скитаний по узеньким речушкам Альфарики, после их изгибов и петель; после бесчисленных отмелей, где «Сокол» не раз вставал намертво, завязнув в топком иле или песчаных намывах; после неожиданных столкновений с корягами, бревнами и тварями; после непроходимых порогов и переходов между реками, когда ульверы волокли корабль на своих плечах; после сражений со степняками и разбойничьими ватагами…

Нет, ни северные корабли, ни северные люди не годятся для плаваний по тесным рекам. Нам нужны моря, воздух, простор повсюду, куда достаёт глаз. И пусть шторма, пусть морские твари, пусть переменчивые ветра из ноздрей величественного Хьйолкега! Зато свобода!

Но как я ни ждал, как ни вглядывался в водную гладь и обрывистые берега, всё равно не сразу понял, что мы уже в море. Лишь когда «Сокол» прошел мимо выступающего мыса, и перед его хищно распахнутым клювом раскинулась бесконечная синева, я понял, что мы это сделали. Мы прошли весь путь из Северного моря в Южное!

Я бросил правило, опустил руку в воду и слизнул капли с пальцев. Яркая горечь соли обожгла язык.

— Море! — воскликнул я.

Мои парни на миг застыли, потом подняли вёсла и повскакивали с мест, оглядываясь на морские дали.

— Море! — счастливо закричал Лундвар.

— Нарл! — вторил ему Эгиль.

— Дранк! — внезапно выкрикнул Видарссон.

Робко улыбался Хальфсен, впервые увидевший море. Хоть я сказал, что беру его не хирдманом, а всего лишь толмачом, но позволил ему подрасти до пятой руны. Впрочем, усилился не только он. До девятой руны добрался Вепрь. Насильно впихнули руну Дударю, чтоб укрепить его дар исцеления. Видарссон и Трудюр стали восьмирунными. Простодушному до хельта остался всего один шаг. Отчаянный полностью оправдал свое прозвище, в одиночку отправившись в лагерь разбойников. И хоть его там едва не искромсали на мелкие кусочки, но девятая руна исцелила его и позволила дождаться остальных хирдманов.

Мой хирд изрядно осильнел. Целых пять ульверов крепко стояли на девятой руне. Наверное, некоторые из них уже могли бы стать хельтами, но без твариных сердец они придерживали руку и делились благодатью с другими.

Парни радовались, глядя на море, а я — глядя на них. Меня переполняла такая гордость, будто ульверы были моими собственными детьми, хоть зачастую они вели себя неразумно. К примеру, зачем Эгиль спрыгнул с драккара? Мы же ничего не знаем об этих водах! Вдруг тут водятся неведомые твари или ядовитые змеи? Но Кот с довольной мордой сделал круг возле корабля, потом вскарабкался обратно, встряхиваясь и разбрызгивая соленые капли на всех ульверов.

Сейчас, по моим подсчетам, шёл месяц Хунора, конец лета, но тут, на Южном море, было весьма жарко и солнечно. Никогда не думал, что морская вода может быть теплее парного молока. Наверное, тут и бань не строят. А зачем, если можно помыться и так?

Хотевит, уже бывавший в Годрланде, рассказывал, что баню там тоже уважают, только делают иначе, не как в Альфарики или на Северных островах. Будто это огромный каменный домина, куда приходят важные люди со всего города, там много чаш с водой, а вода всякая: и горячая, и теплая, и прохладная. А еще будто в той бане можно не только мыться, но и поесть, и выпить, и на пляски посмотреть. Хотя в чем забава смотреть, как другие пляшут? Веселее же выйти из-за стола, самому потопать ногами да похлопать руками! Правда, зачем это делать в бане, где и мокро, и скользко? Да и голышом при всех выплясывать как-то чудно. Дикие люди эти годрландцы!

Жирный много чего нарассказывал и о Годрланде, и о самом наибольшем городе — Гульборге, который на тамошний манер называется Альмуба́рака(1). Сказывал, что сарапы легко захватили город, хоть он с виду и неприступный, порядки особо не меняли, даже конунг там сидит не сарапский, а свой, годрландский. Богу-Солнцу тоже не заставляли молиться, только сольхусов настроили всюду, а так — молись кому хочешь, верь в кого хочешь, главное — плати вовремя. С тех, кто своим богам кланяется, берут подать повыше, а с солнечных — поменьше, потому многие купцы быстро переменили веру. Торговцы-норды тоже напоказ носят круги и вертят руками на сарапский манер, чтоб поменьше платить.

Я всему, что наговорил Хотевит, особо не верил, слишком уж много чудного он наплел и про обычаи, и про порядки в Годрланде. Поживем — увидим. Главное-то я уразумел: ни с кем без него не заговаривать, вести себя тихо, не задирать ни рабов, ни свободных, баб без спросу не щупать, серебро не показывать. Как будто у нас было серебро!

Это мы сейчас чуток отъелись, уже после Холмграда, где я потратил почти всё, вплоть до браслетов и шейной цепи, а до того с припасами было совсем туго. Конец весны, толком ничего не выросло, зимние запасы в деревнях съедены во время пахоты. Сельчане жуют корни лопуха да молодую лебеду, а выживший скот берегут для приплода. Мы, конечно, охотились, ловили рыбу, но на то и время нужно, и знание здешних охотничьих троп. Да и много ли мяса с оголодавшего тощего лося? Едва ли хватит, чтоб накормить два десятка крепких мужей.

Поначалу я еще прислушивался к Хотевиту, входил в прибрежные деревушки с добром, предлагал серебро за еду, но нам давали жалкие крохи: несколько горстей зерна, одну-две облезлые курицы, подгнившие оттаявшие яблоки. Да и по самим сельчанам, которые далеко не все разумели живичский, было видно, что нет у них лишних харчей.

Жирный всё твердил, мол, жалко людей. Их, может, и жалко, да своих мне как-то жальче, потому вскоре я перестал скромничать и начал выгребать из селений всё, что там было, вплоть до последнего зернышка. Поди, на лебеде и лопухах вытянут как-нибудь. И двоих сородичей Хотевита выкинул в одной из деревень: толку с них мало, а жрут они не меньше нашего.

Только в Холмграде я закупился припасами впрок, хоть и заплатил тройную цену. Если Хотевит обманет и не вернет серебро за украденные товары, я его своими руками задушу, а Дагну приволоку обратно в Раудборг и продам Жирным. Пусть хоть что с ней делают!

— И сколько еще до Гульборга? — спросил я у Хотевита.

— При попутном ветре за два дня дойдем, — ответил тот. — Если следовать на юг, мимо не проплывешь.

Что же, осталось совсем немного. Всего два дня, и мы начнем искать колдуна или лекаря для Альрика. И непременно вытащим из него ту дрянь.

За прошедшие месяцы Беззащитный ни разу не заговорил, ни разу не полез в бой, ни разу не сказал мне, что я дурень бестолковый. Он будто умер, хотя всё еще дышал и ел. Сунешь ему миску с кашей — жует, не дашь — так и просидит, не подымая головы.

Тулле сказал, что Альрик пока жив, что он борется с тварью внутри себя, но времени осталось мало. Капля пролитой им крови, первая вспышка гнева — и всё, он исчезнет, превратится в вылюдь. Он уже и так изрядно изменился — еще больше усох, крепкие мускулы увяли, некогда выбеленные волосы потемнели. Альрик будто постарел на десяток лет.

А я… А я привык к тому, что я хёвдинг. Теперь ульверы были только моими, и дело даже не в Скирировом даре. К нему я смог прикоснуться недавно, всего месяц-полтора назад, и всякий раз меня обжигало болью, ничуть не меньшей, чем прежде. Просто я привык. Тулле сказал, что мне будет легчать с каждой полученной руной, вот только руны с моим условием с каждым разом добывать всё сложнее. За весь долгий путь от Раудборга до моря я ни разу не встретил никого сильнее себя, с кем можно было бы подраться. Нет, в Холмграде, конечно, были хельты, но не набрасываться же мне на всякого, кто может одарить меня благодатью? Хватит мне врагов и в Раудборге. А вот попавшиеся нам твари и разбойники не сумели перебраться через десятую руну.