Плыть до места охоты нам целую седмицу, а потом еще идти пару дней. Может, фагр к той поре остынет?

Я еще раз взглянул на непутевого сына Пистоса. Мда, если бы не синяки под глазами, желтоватый цвет лица и опухлость, его можно было бы счесть за бабу. Весь тонкокостный, с узкими плечами и огромными глазищами, он еще был наряжен в обычное для Гульборга одеяние, которое я до сих пор не мог отличить от женского: длинное белое платье в пол, обнажающее плечи. Он еще и волосы отрастил длинные, засунул в прическу какие-то украшения, еще и в ушах болтались длинные серьги, на шее — замысловатая серебряная побрякушка, браслеты от плеча до запястья, кольца.

— Сварт, сними с него все серебро и золото! Уж больно богато смотрится. Как вернемся, отдадим.

Стоило нам выйти из гавани, как ветер наполнил наш парус, и корабль мигом помчался по водной глади. Как по мне, море было спокойным, едва рябило, и «Сокол» лишь слегка покачивался, но изможденному долгими ночными застольями фагру хватило и этого.

— Кай! Он того… — воскликнул Сварт и выпустил парня.

А тот, даже не попытавшись добраться до борта, начал блевать прямо на палубу.

— Вывеси его за борт, но придерживай!

Сварт так и сделал.

— Это что же надо делать, чтоб на пятой руне быть таким дохляком? — проворчал Свистун.

— Много вина. Дышать дурманящим дымом. Часто пить непентес, — ответил Милий.

— Непентес? — заинтересовался Лундвар. — Что это? Какое-то особое вино?

— Не совсем. Его еще называют напитком забвения. Делают не из винограда, а варят из макового сока. Скоро Феликсу станет совсем худо, — равнодушно сказал раб.

И Феликсу было худо во время всего плавания. Его непрерывно тошнило, знобило и трясло. Потом он начал чихать и чихал без продыху целый день и всю ночь. Ульверы едва его не придушили.

Повезло, что фагр не умел говорить на нашем языке! Ныл он постоянно, прерываясь лишь на краткую дремоту и на выворачивание нутра. Я попросил Хальфсена пересказать, о чем там речь, и оказалось, что фагр проклинал нас и отца, обещал устроить ужасную жизнь и еще более худшую смерть.

— Говорит, что прибьет тебя к кресту и медленно сдерет кожу. Или нет, лучше отправить на арену, выпустить десяток самых мерзких и ядовитых тварей и любоваться, как они тебя пожирают. Или лучше оскопить тебя и отправить евнухом во вдовий дворец, чтоб ты всю оставшуюся жизнь смотрел на сморщенные задницы и увядшие лица. Или устроить тебе паучью пытку.

— Это что за пытка такая?

Хальфсен, конечно, не ведал, зато ведал Ерсус. Бывший хельт вообще много чего знал.

— Паучья пытка — это когда человека привязывают к столбу и медленно колют его иглой, смоченной в твариной крови. В таком малом количестве кровь действует слабо, больше корежит, чем убивает. И чем больше рун у жертвы, тем дольше она может продержаться. Был случай, когда хельт провисел на столбе седмицу и сошел уже безрунным, а потом на него натравили собак. Это позорная смерть, особенно для хельта.

Я-то думал, что закапывание живьем — это плохая смерть, но фагры сумели выдумать и похуже. Помереть от каких-то шавок… Даже если Фомрир и примет тебя в свою дружину, как посмотрят на тебя твои предки? Что ты им скажешь — собаки загрызли?

Относиться к Феликсу как к своему хирдману? Да я ни разу не смог усадить его за весло, так тот ослаб.

Зато к концу плавания фагр никак не походил на благородного господина. Его белое платье покрылось пятнами от морской воды, рвоты и мочи, украшения мы с него сняли, да и длинные кудри обрезали под корень, так как они мешали господину блевать и вечно путались. Так как Феликс толком не мог есть, он исхудал больше прежнего: щеки ввалились, руки истончились, словно сухие ветки. Я не понимал, как его вообще тащить на охоту. Любая, даже самая тощая тварь, да что там тварь, любой зверь сшибет и не заметит.

И Сатурн еще хотел, чтобы мы чему-то научили его сына? Коли сильно повезет, мы вернем его живым.

Вот с такими думами мы и прибыли к берегу Свортланда, Черной земли.

Мы вошли в один из десятков проливов, что дальше сливались в одну большую реку. По берегам было зелено, виднелись возделанные поля, мошкара сбивалась над нами в огромные тучи, но мы ее сдерживали рунной силой. В мутной воде плавали бревна с глазами и, как мы потом увидели, с зубами. Живодер сдуру засунул руку в воду потрогать одно, рунами-то там не пахло, и вытащил уже вместе с добычей. Только непонятно, кто кого добыл. Зубастое бревно выползать из воды не хотело и дернуло назад, Живодер его за челюсть перехватил и выволок на палубу. Свистуну пришлось несколько раз долбануть бревну по голове, прежде чем то отпустило Живодера. Болезный Феликс аж блевать передумал, увидав такое чудище перед собой, завизжал и едва сам в реку не прыгнул. Хорошо, хоть Сварт его перехватил. Это уж потом Милий рассказал, что это крокодил, и что это не тварь, а обычный зверь. Только детям прежних ярлов позволялось на первую руну убить крокодила, а больше вообще никому.

— Хорошо, что здесь нынче сарапский бог, а то бы нас могли казнить за то, что подняли на него руку, — добавил фагр.

Крокодила мы добивать не стали, выкинули обратно в воду. Живодер с любопытством разглядывал разорванную кожу и мясо на руке. Как он меч держать будет? Дурень!

А еще тут было жарко. Нет, не по-летнему жарко, а как в раскаленной бане. Даже речная вода была теплой, как парное молоко. И я снова задумался, зачем Пистосу норды. Как ни посмотри, мы северный народ, привыкли к холодам, снегам и морозам. Не проще ли позвать на службу какой-нибудь здешний хирд? Даже не из Гульборга, а вот отсюда, из этих краев, куда мы приплыли.

Уже сейчас я чувствовал себя так, будто меня засунули в кипящий котел и медленно варили. Даже кожа покраснела, будто у рака. Все ульверы почернели лицами и побелели волосами. Тонкокожий Леофсун обгорел так, что пошел волдырями, и Живодер мазал его своими смесями, что для ожогов. И это мы еще не дошли до места!

Как сражаться с ядовитыми тварями, если пугала сама мысль о том, чтоб надеть железный шлем, кольчугу и наручи? Просто тогда мы не сваримся, а запечемся заживо!

Я невольно вспомнил слова сарапского жреца Гачая. Он говорил о злом солнце, которое убивает всё живое, говорил, что на его родине нужно ходить с покрытой головой и прятаться от полуденной жары, что если не выполнять правила, то недолго и помереть.

Да и Пистос упоминал, что эти земли Набианор захватил прежде Годрланда, а значит, родина сарапов была совсем недалече.

Вот и толку посылать в это пекло нордов?

Мы шли по реке против течения до тех пор, пока не увидели большой город, раскинувшийся по ее берегам. Он выглядел так, словно его запорошило мелкой желтой пылью. Дома, дороги, ограда — всё было одного цвета и словно из одного и того же камня, а точнее, словно слеплено из песка.

«Сокол» подошел к причалу, и Милий первым спрыгнул с корабля, чтобы поговорить с сарапами в толстых халатах. Видать, и здесь нужно платить за постой.

Я глянул на нашего благородного. Нет, вряд ли кто-то распознает в нем юношу из богатой семьи. Если б не руны, его легко можно было принять за раба, особенно из-за щетины, покрывавшей его щеки и подбородок. Благородные-то в Гульборге обычно ходят бритыми.

Милий вернулся с очередной табличкой. Скоро у меня всяких табличек, договоров и прочих письмен будет целый сундук, хотя я бы с радостью променял все эти закорючки на старое доброе серебро. Его возьмет в оплату и тот, кто умеет читать, и тот, кто не умеет, и сарап, и фагр, и норд!

— На «Соколе» можно никого не оставлять. Здесь с этим строго! Не пропадет ни корабль, ни единый гвоздь с него, — сказал фагр-толмач.

— Это почему же? Неужто тут такой честный люд? — не поверил Вепрь.

— Нет. Но Набианор очень не любит воров, и за любую кражу, хоть самую мелкую, тут рубят сначала руку, а потом и голову. И если вдруг стража не найдет вора, тогда за украденное заплатит город.