— Нити меняются. Они бывают разными. Вот встретил ты человека, поговорил с ним и разошелся, меж вами протянулась тоненькая ниточка, что со временем сама растает. И оборвать ее легко — одним лишь словом. Если же встречи с ним будут чаще и разговоры дольше, то и нить окрепнет, из паутинной станет льняной. Пресечь ее тоже можно, хоть и придется чуток приналечь. Так ты порвал все нити со старыми приятелями в Сторбаше. Если же человек станет братом названным или как-то иначе с тобой породнится, то нить станет еще толще и крепче, как корабельная снасть. Такую уже руками не порвешь, рубить придется. Стайные же нити крепостью, как железо, и толщиной с два пальца, их если и рвать, то с мясом. Хорошо, что с Хальфсеном нить еще не окрепла, потому и удалось ее отсечь.

Ну, так-то Тулле прав. Это случайного встречного из-за неудачного слова можно прогнать и забыть. Вот если жена моя скажет глупость какую, неужто я ее из-за того погоню? От жены я и больше стерплю. А уж от ульверов своих… Что они учинить должны такого, чтоб я захотел выкинуть их из хирда? Ничего и не придумывалось.

— Ведь ты же мог изгнать Альрика из стаи и лишь потом его убить? Чтоб он болью в тебе не сидел! Чтоб виной вниз не тянул! Но думал ли ты о том?

Я помотал головой. Не думал.

— Меж вами нить была с руку толщиной, срослись вы с ним накрепко. И он тебя никогда прогнать не мог, и ты того не сделал, на себе его тащил. Лишь когда душа в нем умерла, тогда и убил его. Не надо больше отращивать таких нитей! Ни с кем! Ни со мной, ни с Трудюром, ни с Рысью. Хирд — это не семья. И Феликса к себе не приманивай и вину за него не бери. У него свой род, пусть отец с ним возится.

— А у Набианора какие нити?

— Увидеть бы мне его, тогда бы сказал, — снова уклонился от ответа Тулле.

— А твой дар, он тоже растет?

Полужрец уставился одним глазом на узорчатую подушку.

— Давеча ты спрашивал, почему Мамировы жрецы наособицу живут и людей сторонятся. Эмануэль правду сказал. Жрецы в Бездну смотрят и с Бездной говорят, пусть и через богов. Но чем дольше всматриваешься в Бездну, тем лучше она видит тебя. И капля по капле жрецы пропитываются ее ядом. Я был отравлен ею с рождения и, когда вернемся на Северные острова, хочу порасспрашивать своих родителей, узнать, кто же на них зло затаил. Ведь неспроста я таким уродился.

— И что случается со жрецами?

— Всякое. Эмануэль рассказал, как сдерживать в себе этот яд и как беречься. Вот только с каждой новой руной я вижу всё больше нитей. Они разных цветов и разной толщины, они движутся, рвутся, появляются заново… Иногда чудится, будто я смогу увидеть оба конца нити, если коснусь ее, увидеть людей, меж которыми она протянута. И убрать эти нити из виду мне сложнее, чем не убирать. А если стану хельтом? Может, вовсе перестану замечать что-то, кроме них. Уже теперь мне сложно говорить так, чтоб ты меня понял. А что будет потом? Посчитаешь меня безумцем, но будешь таскать за собой, как никчемный куль с отбросами? Лучше я останусь последним хускарлом в твоем хирде, а как стану мешать, вроде Хальфсена, так уйду.

— Куда ж ты пойдешь? — тихо спросил я.

— Подальше от людей и деревень. Построю себе дом и стану в нем жить. Стану изгоем.

— Но ведь Эмануэль намного старше тебя! И живет близ Сторбаша уже давно. А жрец у Рагнвальда? Он вообще в Хандельсби живет — и ничего! И рунами он богат.

— Они к Мамиру шли долго, а я иду к нему с младенчества. Мой путь длиньше.

— А лекарь? Вон он как Лундвара лихо исцелил, выгнал из него твариную кровь.

Тулле лишь усмехнулся.

— Тот лекарь видит и лечит тело, заглядывать дальше он не умеет. Да и не хвораю я. Ты же не пойдешь к нему, чтоб он исцелил тебя от твоего дара? Вот и я не пойду. Помни, что в любом даре есть и благо, и проклятье, и божья частица, и капля Бездновой воли.

Насчет себя и стаи я уже всё понял, но разве в других дарах тоже есть дурное?

— Ну, а в даре Лундвара что плохого?

— Ты же видел его в бою! Он сам подставляет себя под удары. Его веселит пролитая кровь: хоть своя, хоть чужая! Да только вспомнить, как он на «Соколе» сам себя резал и кровь пил! Став хельтом, сможет ли он удержаться от ран? Захочет ли? Или всегда будет кромсать себя ради притока силы?

— А Сварт?

— Он и сейчас забывает носить меч, всё больше полагается на свои руки. И хрип от удушья радует его больше, чем что-то еще. Но Сварт весьма крепок умом и волей, он держит себя и не дает дару взять верх над собой.

— Трудюр?

— А вот он слишком отдается своему дару: уже сейчас почти все его помыслы лишь о бабах. Что будет, когда он станет хельтом? Не станет ли одержимым? Не набросится ли после долгого плаванья на первую попавшуюся, будь та хоть мужней, хоть дитем малым, хоть женой конунга? Поговори с ним, придержи!

— Но ведь мы видели хельтов и сторхельтов! Они же не выглядели безумными. Ньял Кулак! Из Сторборга! Бился с драуграми!

— У него дар в силу, и все перемены идут под силу. Потому он так огромен! Посмотреть бы на него карла… Вдруг он тогда говорил иначе?

После этого разговора я пристальнее всмотрелся в своих хирдманов и заметил, что чем выше руна, тем чаще ульверы обращаются к своим дарам. Рысь, став хельтом, вовсе перестал его с себя скидывать. Сварт вертел в руках что-нибудь покрепче и разламывал на мелкие кусочки. Квигульв всегда держал при себе копье. С Трудюром и так всё было ясно.

Мы с Тулле поговорили со всеми, у кого были дары, и я запретил обращаться к дару, пока это не нужно. Трудюру сказал, что к песчанкам можно ходить не чаще двух раз в седмицу. Леофсун пусть не скрывает рунную силу. Квигульв чтоб по дому ходил без копья. Дударев дар без ран и так спал. А Коршуну, Слепому и Свистуну я не придумал запрета.

Спустя четыре дня после пира к нам заявился сам Клетус Кидонес с двумя хирдманами и с кошелем, набитым золотыми монетами. Не обманул фагр!

Я не стал созывать весь хирд, как это делал раньше. Понемногу я сообразил, что хирдманам не особо интересны разговоры, разъяснения и думы о дальнейших походах. Есть хёвдинг, пусть он и ломает голову. Да я и сам был таким. Альрик говорил, куда идти, кого бить и сколько мы получим, Альрик обговаривал работу с бондами, ярлами и конунгами, Альрик выдавал наши доли. Сейчас я делал то же самое, и тем же Трудюру или Свистуну плевать на Клетуса, на долг Жирных и на весь Годрланд вообще. Скажу биться — пойдут биться, скажу уходить — значит, уйдут.

Хвала Скириру, я был не один. Почти всегда рядом со мной стояли Простодушный, Рысь, Тулле и Хальфсен, хоть последний не сколько подсказывал, сколько толмачил.

Вот и на встречу с Клетусом пошли те же хирдманы. Что особенно радовало — толмач был только у меня, значит, мы сможем говорить меж собой прямо там, а речь фагров нам ежели что перескажет Хальфсен.

— Перво-наперво он хочет попросить прощения у нас, — сразу принялся за дело Хальфсен. — Клетус не затаил на ульверов никакой обиды или злости, а дурные слова говорил лишь для того, чтобы устроить те самые состязания.

— Зачем ему это? И почему не предупредил? Мы могли бы устроить добрую драку и без хулы.

— Он не знал, согласишься ли ты. Но сейчас он может поведать причины, потому что получил то, чего хотел. Клетус отказался от рода и наследства несколько зим назад, прошел через арену, прославился на весь Гульборг и собрал свой хирд ради одной цели. Он хочет служить Набианору!

— Я слышал, что сарапы охотно берут воинов арены. А тебе довольно было и попросить.

— Нет, так можно попасть лишь в сарапское войско. Если повезет, то станешь Солнцезарным воином. А Клетус хотел войти в личную дружину Набианора и служить ему напрямую, охранять его покой днем и ночью. Но никак не мог придумать, как же показать свое мастерство, чтоб его туда взяли. Клетуса часто звали на разные празднества не как сына Кидонеса, а как знаменитого воина, но он всегда отказывался. Хотел отказаться и в этот раз, но тот фагр так упрашивал, говорил, что его сын будет счастлив увидеть Клетуса, и без Клетуса празднество не удастся, и помимо всего прочего упомянул, что на пир придет сарап по имени Амма́р(1).