«Наше время – веселиться…» Наше время – веселиться, размотать души клубок. Ты – царица Василиса, я – твой первый теремок. В этом доме пели мало и не плакали еще. Понемножку пировали, целовались под плащом. И порхали очень просто ноготки, как лепестки. Наше время – время тостов от безвременья тоски. Вторая молитва Магдалине Это птицы к подоконникам льнут. Это небо наполняет луну. Это хижины под небом луны переполнены ночными людьми. Невозможно различить в темноте одинаковых, как птицы, людей. Ты целуй меня. Я издалека обнимаю! Обвиняю свой страх. Я неверье из вина извлекал, от, любимая, неверья устал. Нет привала. Вся судьба – перевал! Запорожье! Нет реки Иордань! Если хочешь предавать – предавай, поторапливайся! Эра – не та! Нынче тридцать за меня не дадут. Многовато бескорыстных иуд. Поспешай! Петух Голгофы поет. Да святится святотатство твое… Язычники Обличает волк луну, как людей Божий Сын… Житие – ни тпру ни ну, то ли чернориз-цы! Ратуют они за рай, там нектары – ложками! Если житие – сарай, проповеди — ложны! Пред амвоном гнись дугой, гуди – как положено! Если всюду пьянь да голь, проповеди — ложны! Белениться? Не балуй! Плуг тебе да лошади! Если поголовный блуд, проповеди — ложны! Черноризцам – все азы, патоку и птаху, а язычникам – язык на полку? на плаху? За любовь пред паствой маяться? Псалтыри за счастье? Верим в солнце, верим в мясо, в соль, в зерно, в зачатье, в бубны, в бани, в хоровод, в гусельные весла! В нашей жизни горевой ой как редко звездно… «О чем плачет филин…»
О том, что нет неба, что в темноте только двенадцать звезд, что ли. Двенадцать звезд ходят, игру играют, что месяц мышь съела, склевал его ворон. Унес ворон время за семь царств счастья, а в пустоте плачет один, как есть, филин. Что мир мал плачу, что на земле – мыши, все звезды лишь – цепи… Когда погас месяц, и таяло солнце, и воздух воздушен был, как одуванчик, когда во все небо скакал конь красный и двадцать две птицы дневных смеялись… Что та́к плакал филин, что весь плач птичий — бессилье бессонниц, ни больше ни меньше. «Легенду, которую мне рассказали…» Легенду, которую мне рассказали, веками рассказывают русалки. Хвостами-кострами русалки мерцают, их серьги позванивают бубенцами. Наследницы слез и последних лишений вставали над озером в белых одеждах, наследницы слез и последних лишений, всё женщины чаще, а девушки реже. Хвостами-кострами русалки мерцали, их серьги позванивали бубенцами. Их озеро требовало пополненья: пришло и последнее поколенье. Различия – те же, причины – как прежде, лишь девушки чаще, а женщины – реже. Немые русалки плывут по каналам и рыбье бессмертье свое проклинают… * * * Художник, не надо к бессмертью стремиться, русалкой струиться, легендой срамиться. Художник, бессмысленны вечные вещи, разгул публикаций, огул одобрений, коль каждая капля слезы человечьей страшнее твоих трагедийных творений. Смерть Бояна За городом Галичем, на перепутье, харчевня. Для панства — харчевня, а простонародью — корчма. И русич, и лях, и турпей — неумытый кочевник — отыщут в харчевне любое питье и корма. На прочную ногу — скамьи из точеного бука — поставил харчевню еврей-весельчак Самуил. То флейтой зальется, то филином зычно аукнет… Гогочут пьянчуги, вздымая усы: – Уморил! — Давненько не хаживал к весельчаку-иудею соратник Бояна, хоробр новгородский Поток. Хозяин угодлив: склоняя оплывшую шею, подносит сивуху, арбуз и куриный пупок. А гости, а гости, а гости печатают песню, отменную песню, что слово – то конника топ. Хозяин доволен: лоснятся колечками пейсы. Хозяин смущен: плачет паче младенца Поток: – В песчаном Чернигове рынок что сточная яма, в помоях и в рытвинах — лоб расколоть нипочем. На рынке под вечер, в сочельник, казнили Бояна, Бояна казнили, назначив меня палачом. Сбегались на рынок скуластые тощие пряхи, сопливых потомков таща на костистых плечах. Они воздевали сонливые очи на плаху и, плача в платочки, костили меня, палача. А люди, а люди, а люди болтали о рае, что рай не Бояну, Бояну – отъявленный ад. Глазели на плаху, колючие семечки жрали, судачили: влево иль вправо падет голова. Потом разбредались, мурлыча Бояновы строки, — лелеять иконы в своих утепленных углах. Марина, которой Бояном написано столько, в ту ночь, как обычно, с боярином Ставром легла. Я выкрал у стражи Бояновы гусли и перстень, и – к черту Чернигов, лишь только забрезжила рань… Замолкните, пьянь! На Руси обезглавлена Песня. Отныне вовеки угомонился Боян. Родятся гусляры, бренчащие песни-услады, но время задиристых песен вовеки зашло… В ночь казни смутилось шестнадцать полков Ярослава. Они посмущались, но смуты не произошло. |
