«Догорай, моя лучина, догорай…» Догорай, моя лучина, догорай! Все, что было, все, что сплыло, догоняй. Да цыганки, да кабак, да балаган, только тройки — по кисельным берегам. Только тройки – суета моя, судьба, а на тройках по три ворона сидят. Кто он, этот караван и улюлюк? Эти головы оторваны, старик. А в отверстиях, где каркал этот клюв, по фонарику зеленому стоит. По фонарику – зеленая тоска! Расскажи мне, диво-девица, рассказ, как в синицу превратился таракан, улетел на двух драконах за моря… Да гуляй, моя последняя тоска, как и вся больная родина моя! «Где же наши кони…» Где же наши кони, кони вороные? Где же наши копья, копья вороненые? Отстарались кони. Отстрелялись копья. Незадаром в роще, бедной и беззвучной, ходит странный ворон ходуном по сучьям, ходит и вздыхает, на лице громадном, на лице пернатом скорбная гримаса. Ничего не надо: ни чужих отечеств, ни коней, ни копий… Осенью огромной с нами наше счастье: белые одежды, бедный бор да ворон, ворон вороненый. «И вот опять, и вот – вниманье!..» И вот опять, и вот – вниманье! — и вот метели, стражи стужи. Я понимаю, понимаю мятущиеся ваши души. Когда хлеба́ ревут «Мы в теле!», я так спокоен, так неспешен: мои костлявые метели придут надежно, неизбежно, — и кто бы как бы ни хотели, — над всей над повседневной сушей! Здоро́во, белые метели, мои соратники по стуже! «Завидуешь, соратник, моему…» Завидуешь, соратник, моему придуманному дому? Да, велик он, храм химерный моему уму, хранилище иллюзий – или книг. Взойди в мой дом, и ты увидишь, как посмешище – любой людской уют, там птицы (поднебесная тоска!) слова полузабытые поют. Мой дом, увы, – богат и, правда, прост: богат, как одуванчик, прост, как смерть. Но вместо девы дивной, райских роз на ложе брачном шестикрылый зверь. И не завидуй. Нет у нас, поверь, ни лавра, ни тернового венца. Лишь на крюке для утвари твоей мои сердца, как луковки, висят. «Дождь идет никуда, ниоткуда…»
Дождь идет никуда, ниоткуда, как старательная саранча. Капли маленькие, как секунды, надо мною звучат и звучат, не устанут и не перестанут, суждены потому что судьбой, эти капли теперь прорастают, может, деревом, может – тобой. Воздух так водянист и рассеян. Ты, любимая, мы – воробьи. В полутьме наших птиц и растений я любил тебя или убил? Пусть мне всякий приют – на закланье! Поводырь, меня – не доведи! Ворон грянет ли, псы ли залают, — веселись! – восвояси! – в дожди! Дождь идет всё сильнее, всё время, племена без ветрил, без вождя. Он рассеет печальное племя, то есть каждую каплю дождя. Где я? Кто я? Куда я? Достигну старых солнц или новых тенет? Ты в толпе торопливых дождинок потеряешь меня или нет? Меч мой чист. И призванье дано мне: в одиночку – с огульной ордой. Я один. Над одним надо мною дождь идет. Дождь идет. Дождь идет. Первая молитва Магдалине На ясных листьях сентября росинки молока. Строения из серебра сиреневы слегка. Ты помни обо мне, о нем, товарище чудес. Я вижу вина за окном. Я вовсе не воскрес. Я тень меня. Увы, не тот. Не привлекай кликуш. Не объявляй обильный тост. Мария! Не ликуй. Я тень. Я только дух себя. Я отблеск отчих лиц. Твоя наземная судьба — для юношей земли. Тебе заздравье в их сердцах. Не надо. Не молись. И что тебе в такой сентябрь сомнения мои! Твой страх постыден в день суда. Оставим судьям страх. А я? Что я?! Не сострадай, несчастная, сестра. Их жизнь – похлебка, труд и кнут, их зрелища манят. Они двуногий свой уют распяли – не меня. Сестра! Не плачь и не взыщи. Не сострадай, моя. Глумятся надо мной – молчи, внимательно молясь. Но ты мои не променяй сомнения и сны. Ты сказку, сказку про меня, ты сказку сочини. |
