2. «Они стенографировали сны…» Они стенографировали сны. За стенкой – три соседние старухи, три орлеанских девственницы, три экс-чемпионки по шипящим звукам, мне в спину обращенным. Три гвардейца из поредевшей армии непьющих! Они во сне ворочались, рычали, поварчивали. Видно, состязались во сне на олимпийских играх склочниц. Они стенографировали сны. Что ж? Разбудить старух? Оформить форум по формулированию болезни? Уж то-то будет празднество маразма! Я… окончаньем ногтя тронул кнопку. Торшер шатнулся. Лампа разразилась стоваттным треугольным душем света! Прохладой электрического душа! И – ни гриба! Я – чист, как гололед! Я прыгал, применяя все приемы от самбо, джиу-джитсу до цыганской, я прыгал, применяя все приемы борьбы с собой! Однажды оглянулся: у шкафа вспыхнул черный человек! Был человек весь в черном, как чернец… Но вырез глаз, изгиб волос и даже мельчайшие морщины возле глаз — как у меня. Двойник или подвох? Но зеркало? Нет, зеркало — за шкафом, и я – в трусах, а он – в плаще и в шляпе. – Так. Значит, это черный человек, — подумал я… – Явился он, — подумал я, подумав, — разыгрывать классический сюжет. – Ты кто? – подумал я. Молчанье. — Одно к другому, и одно другого не легче. Поначалу: сон – грибы, и явь — дремучий мученик – молчальник. – Садись, – подумал я. — Садись, молчальник, молочный брат необычайной ночи, садись, ты, черный символ непочтенья! Ты, непочатый печенег молчанья! Молочный брат необычайной ночи, с кем вздумал состязаться по молчанью? Мой дед молчал. Отец молчал, и брат отца. И умирали тоже молча. Я – третье поколение молчащих. Эх, ты, какой ты черный человек! Чернявее меня, но не чернее. Как видишь, – я потомственный молчальник, молчальник – профессионал. 3. «Сосуществуем мирно…»
Сосуществуем мирно: я, будильник. И кто главенственнее — я или будильник? Будильник! Утром он визжит: – Подъем! — Так понимать: вставай и поднимайся! Раз он визжит: – Вставай и поднимайся, — я поднимаюсь и встаю, и снова встаю и поднимаюсь, и встаю! И поднимаюсь! И включаюсь в дело, как честный, добросовестный рубильник. А вечером визжит: – Пора страстей! Пятнадцатиминутка наслаждений! — Так сколько скользких порций поцелуев плебеям, нам, воздаст Патриций Часа? Железный страж мой! Мой блюститель часа! Тиктакает и не подозревает, что я однажды выну молоток и тикну так, чтобы разбить – как можно! — костлявое стеклянное лицо! 4. «Тот человек ни слова не сказал…» Тот человек ни слова не сказал. Ни слова не сказав, ни междометья, он промолчал и, кажется, ушел. И пил я пиво, черное, как небо! И грыз я самый грозный корнеплод двадцатого столетия — картошку. Она, на мандариновые дольки разрубленная, отдавала рыбой. В окне (окно – квадратный вход в туннель необычайной ночи) возникали брезентовые контуры людей. Брезентовые космонавты ночи, шли работяги — пьяные в дымину, дымились, как фруктовые деревья весной, а возникали, как факелы из космоса ночного! И пели так, как Пятницкого хор поет, если замедлить ход пластинки! 5. «И все же зачем он приходил?..» И все же зачем он приходил? (А приходил наверняка.) За чем он приходил? «И ко сну отошли рекламы…» И ко сну отошли рекламы. Фонари, фонари трехглавы. Так и есть – фонари трехглавы: две зеленых, над ними желтая голова. Ночь дремуча. Дома дремучи. И дремучие головешки — бродят маленькие человечки, и ныряют в свои кормушки, разграфленные по этажам, и несут иконы в кормушки, мельтешась. Купола, минареты, маковки в ожидании мятежа! Муэдзины, раввины, диаконы предвкушают мятеж за веру, чтоб не бысть житию двояким, бысть – от Аз до Ять по завету. Нищим – наоборот – корона. Как же наоборот доярке? Девка в рев: не хочу коровой! Так наивны и так банальны помыслы о мятежной секте. Не бывать сардельке бананом ни на том, ни на этом свете. Бродят маленькие человечки, головы – головешки. Выбирают, во что верить? Сколько веяний… поветрий… |
