«Цветет жасмин…» Цветет жасмин. А пахнет жестью. А в парках жерди из железа. Как селезни скамейки. Желчью тропинки городского леса. Какие хлопья! Как зазнался! Стою растерянный, как пращур. Как десять лет назад — в шестнадцать — цветет жасмин. Я плачу. Цветет жасмин. Я плачу. Танец станцован лепестком. А лепта? Цветет жасмин! Сентиментальность! Мой снег цветет в теплице лета! Метель в теплице! Снег в теплице! А я стою, как иже с ним. И возле не с кем поделиться. Цветет жасмин… Мужество А может, мужество в проклятье, в провозглашенье оды ночи, и в тяготении к прохладе небритых, бледных одиночеств? А может, мужество в мажоре, в высоколобом отстраненье, в непобедимости моржовых клыков или в тюленьей лени? Я видел — и моржи робели, тюлени не держали марку, неколебимость колыбелей расшатана распутством мамок. Я видел, как сражались кобры, встав на хвосты, дрожа от гнева. Их морды – вздувшиеся колбы раскачивались вправо – влево. Казалось, что танцуют гады, что веселятся на колядках. Но каждая ждала: другая Сбежит от каменного взгляда. Октябрь Октябрь. Ох, табор! Трамваи скрипучи — кибитки, кибитки! Прохожие цугом — цыгане, цыгане! На черном асфальте — на черной копирке железные лужи лежат в целлофане. Октябрь! Отары кустарников — каждый сучочек отмечен. Стригут неприкаянных, наголо бреют. Они – по-овечьи, они – по-овечьи подергивают животами и блеют. Вот листьям дадут еще отпуск на месяц: витайте! Цветите! Потом протоколы составит зима. И все будет на месте: достойно бело, одинаково голо. Гостиница «Москва»
Как теплится в гостинице, в гостинице — грустильнице? Довольны потеплением, щебечущим динамиком, днем полиэтиленовым на этаже двенадцатом? Как старится в гостинице, в гостинице — хрустальнице? С кристальными графинами, гардинами графичными, кустарными вареньями? Мы временно, мы временно! Мы – воробьи осенние, мы – северяне. Мы — мечтавшие о зелени, но ждущие зимы. «Фонари опадают…» Фонари опадают. Опадают мои фонари. Целые грозди электрических листьев примерзают к уже не зеленой земле. Эти листья на ощупь – неощутимы (это листья моих фонарей!), по рисунку – негеометричны, по цвету – вне цвета. Без единого звука листья моих фонарей примерзают к уже не зеленой земле. А деревья, к примеру, опадают не так. Как они опадают! Ах, как обучились деревья опадать! Как вызубрили осень — от листка до листка, от корки до корки! И когда опадают деревья — выявляй, проходящий, запасы печали! * * * Незаметно для всех опадают мои фонари. Но они опадают — я-то знаю, я – вижу. Боян (из цикла «Всадники») Мальчик Боян из Загорья «Буран терзал обочины…» Буран терзал обочины, ласкал бурьян обманчиво. Шли по полю оброчные и увидали мальчика. И увидали мальчика по росту – меньше валенка. Ни матушки, ни мачехи не помнил мальчик маленький. Не помнил мальчик маленький ни батюшки, ни отчима. На нем – доха в подпалинах овчиной оторочена, шапчонка одноухая, вихры клочками мерзлыми. Крестьяне убаюкали мальчишку низкорослого. В печи до самой полночи рычало пламя пылкое. Мальчишка встал тихонечко и сел в куток с сопилкою. И заиграл о Загорье, о загорелых ратниках, о тропах, что зигзагами уводят в горы раненых. Сны у оброчных прочные, — сопят во все подусники… Проспали ночь оброчные и не слыхали музыки. |
