— Ты обещал не злиться, — напоминаю я ему, держась за последнюю защитную стену, прежде чем действительно сбежать.

— Я не злюсь, — рычит он, его тон становится неожиданно жестким. И на долю мгновения мне кажется, что он может протянуть руку и схватить меня. Затем он засовывает руки в карманы своих брюк, словно желая занять их, пока не успокоится и не возьмет себя в руки. — Полагаю, я горжусь тобой за то, что ты достаточно смела, чтобы следовать своим интересам.

Я схожу с ума, или он действительно говорит так, как будто имеет все это в виду? Это совсем не та реакция, которую я ожидала.

— Правда? — Пролепетала я, не в силах сдержать недоверие.

Может, я зря так разволновалась? Может, я неправильно поняла предупреждение Глеба, а может, он пришел сегодня, чтобы сказать, что опасность миновала. Что Михаил Сидоров не придет за своим краденым добром, и нам не нужно прятаться. Я даже не подумала о такой возможности.

— Жаль только, что ты не можешь выбрать что-то, что не связано с риском для твоей жизни, — говорит Глеб. Он продолжает говорить, но все, что я слышу, это то, что он гордится мной. Он не злится. Он считает меня смелой.

Я не могу побороть головокружительное волнение, которое бурлит во мне. Я так хочу получить эту возможность стать моделью. Это первое, о чем я осмелилась мечтать. И единственное, что мешало мне раньше быть в экстазе от этого, это опасения, что мое решение может стать причиной новых проблем для Глеба. Ему и так хватает стресса.

Переполненная внезапным и сильным облегчением, нахлынувшим на мою грудь, я издаю девичий визг и бросаюсь Глебу на шею, чтобы поблагодарить. Но в своем волнении я не подумала об этом. И вместо того, чтобы обнять друг друга, наши губы встречаются в полном и слишком восторженном поцелуе. Меня пронзает притяжение, а губы покалывает, словно их ударило током. Но сильнее всего я ощущаю, как напрягается Глеб: его плечи под моими руками напрягаются, а спина становится железным стержнем дискомфорта. Я полностью переступила черту. В своем волнении я не подумала о том, что моя нездоровая влюбленность может заставить меня вести себя глупо в его присутствии.

А теперь я взяла и поцеловала единственного мужчину, который не проявлял ко мне ничего, кроме уважения и внимания. Стыд и раскаяние захлестнули мою грудь. Слезы застилают глаза, и я отступаю назад, чувствуя нелепое неприятие реакции Глеба.

— Прости, — говорю я, чувствуя, как кожа пылает от смущения. — Я не должна была этого делать. Я просто… — Боже, я все испортила.

Я даже не могу заставить себя встретиться с Глебом взглядом, и мой ужас усиливается, когда я понимаю, что начинаю плакать. Что со мной такое?

Я не стану задерживаться, чтобы узнать, какую глупость я решу совершить в следующий раз.

Повернувшись хвостом, я убегаю, чтобы не встречаться с Глебом взглядом. После этого необдуманного, подросткового поступка я не уверена, что когда-нибудь смогу снова посмотреть ему в лицо.

— Мэл! — Зовет он меня, в его тоне слышны растерянность и конфликт. Вероятно, он не хочет объяснять, почему не хочет меня и почему я не должна целовать его вот так.

Я выбегаю из кухни и бегу к лестнице, намереваясь добраться до своей комнаты прежде, чем Глеб увидит слезы, текущие по моим щекам. Я захлопываю за собой дверь спальни и прислоняюсь к ней для надежности. Не то чтобы я думала, что он будет гнаться за мной до самой двери. Черт, да он, наверное, просто благодарен, что нам не придется вести этот неловкий разговор.

Не могу поверить, что я только что поцеловала его. И хотя мне очень стыдно, теперь, когда я одна, я не могу удержаться и не прижать пальцы к своим все еще дрожащим губам. Он — первый мужчина, которого я действительно хотела поцеловать, и этот опыт настолько отличается от всех остальных поцелуев, которые были в моей жизни, что его даже нельзя отнести к одной категории.

Теперь, когда я сделала это, когда я разрушила ту границу, которую так тщательно соблюдал Глеб, я не знаю, смогу ли я вернуться к тому, что было раньше. Несмотря на то, что меня переполняет смущение от его отказа, я хочу поцеловать его снова.

Я слышу приглушенный звук разговора Глеба и Игоря, затем дверь закрывается, и Глеб уходит. В животе зарождается нотка разочарования. Какая-то часть меня надеялась, что он последует за мной наверх и скажет, что передумал, и что я ему действительно нравлюсь.

Но, похоже, это не так.

Почему безответная любовь так болезненна?

Может, это часть того, что называют "болью роста". Но в восемнадцать лет я бы подумала, что худшие уроки жизни уже позади. Но опять же, из-за своего прошлого я, наверное, поздно созреваю, когда дело доходит до романтики или влюбленности.

Я была слишком мала, чтобы встречаться с мальчиками, когда отец отправил меня в Колорадо к дяде. И то, что я пережила там, не позволило мне смотреть на мальчиков так же. Так что мои чувства к Глебу — это впервые. Я чувствую себя так, будто снова оказалась в том неловком подростковом пространстве, где не знаю, как себя вести.

Но слезы по поводу его отказа не помогут мне почувствовать себя взрослее.

Поэтому, сделав глубокий, успокаивающий вдох, я вытираю слезы со щек и решительно переключаю свое внимание. Я могу занять себя чем-нибудь, чтобы отвлечься от неприятной сцены, которая только что произошла. Поскольку моя следующая смена будет только завтра утром, я могу немного поработать по дому.

Подойдя к шкафу, я достаю пластиковую корзину для белья и упираю ее край в бедро. Затем я выхожу из своей комнаты и направляюсь к лестнице и прачечной этажом ниже. Сквозь деревянные шпингалеты перил я замечаю Игоря, рукоятка его пистолета небрежно торчит из задней части брюк, когда он стоит на страже возле двери. Он прижимает к уху телефон, слушает и через мгновение отвечает на приглушенном русском.

Затем раздается стук во входную дверь.

У меня сводит желудок, сердцебиение учащается, и я на миг надеюсь, что это вернулся Глеб, что, может быть, у него была минута, чтобы подумать о поцелуе, который я ему устроила, и он передумал, и решил все же поговорить.

Игорь повышает голос, обращаясь к человеку за дверью по-русски, его губы кривятся в ухмылке. Но когда никто не отвечает, он быстро снимает трубку и убирает ее обратно в карман. Мгновение спустя он хмурит брови и пристально смотрит на дверь.

Мои шаги замедляются, когда он что-то говорит, на этот раз тоном явного предупреждения, а его рука переходит к пистолету на поясе. Наступившая тишина заставляет мое сердце сбиваться с ритма. Затем вход в дом заполняется грохотом пулеметных очередей. Дыры пробивают деревянную дверь, уничтожая замок и устремляясь вверх быстрой очередью, которая пробивает Игоря прежде, чем он успевает пошевелиться. Его тело скручивается и дергается от ударов пуль в грудь.

Он отшатывается назад, из его губ хлещет кровь, и я закрываю рот рукой, чтобы заглушить крик, грозящий вырваться наружу. Однако Энни и Тиф, похоже, не задумываются об опасности своего присутствия. Обе испуганно вскрикивают где-то в коридоре второго этажа.

Затем нога врезается в изрешеченную пулями входную дверь, распахивая ее с такой силой, что поврежденная ручка проделывает дыру в стене за ней.

У меня есть считанные секунды, чтобы действовать, прежде чем злоумышленник найдет меня на лестничной клетке. Мне требуется вся моя сила воли, чтобы оторвать взгляд от разрушительного зрелища — Игорь медленно сползает по стене, из его губ вырывается последний булькающий вздох.

Сейчас у меня нет времени думать о нем, нет времени на траур.

Быстро и бесшумно, как только могу, я мчусь наверх, в свою спальню в дальнем конце коридора. Поставив белье на пол так тихо, как только могу, я легко закрываю дверь спальни. Затем я судорожно ищу, что делать дальше.

Я не могу вылезти в окно. Падение с двух этажей может привести к перелому ноги, и тогда, где я окажусь? Мой взгляд падает на открытый шкаф, и я бегу через всю комнату, чтобы проскользнуть внутрь. Захлопнув за собой складные дверцы, я могу видеть, используя фильтрованный свет, пробивающийся сквозь щели, пока приседаю на пол. Эту тактику я часто использовала, когда была ребенком и отец приходил домой пьяным. Остается только надеяться, что незваный гость окажется таким же воинственным и забывчивым, каким был мой отец-алкоголик. Но я почему-то сомневаюсь в этом, и от этого становится в сто раз страшнее.