Геля словно была основным звеном, которое крепко соединяло нашу семью. После ее смерти все развалилось. Мы все стали чужими людьми. Говорят, трудности либо сплочают, либо отдаляют. Нас расшвыряло в разные стороны.

Смотрю на удаляющиеся спины охранников и сажусь прямо на плиту.

– Привет, малышка. Как ты тут? Не мерзнешь?

Вокруг ни души. Осторожно смахиваю рукой капли и ложусь на край плиты. Толстовка тут же промокает. В этот день я особенно остро ощущаю бессмысленность своего существования и одиночество. Еще очень сильно жалею Гелю, родителей и себя. Лет до девятнадцати я плакал. Плакал на кладбище, дома по ночам, плакал, напившись, и плевать, что мужики не плачут. Плачут, просто им не позволяют, стыдят за это.

Потом перестал.

Смотрю в небо, затянутое тучами. В голове всплывает: «Когда я смотрю на небо, мама, я летаю» (прим. — Баста «Я смотрю на небо»). Я не верю в жизнь после смерти, но очень хочу, чтобы моя Геля переродилась, и ее новая жизнь была счастливая, беззаботная, радостная.

Лежу, пока окончательно не замерзаю. Кажется, что мерзнут даже кости. На прощание глажу пальцами плиту, поднимаюсь и иду на выход. Старушки уже нет на месте. В машине проверяю телефон. Пропущенный от Бусаева и сообщение от Тима. Они всегда пытаются поддержать меня в этот день, но я не хочу никого видеть. Вернее, не так – я не могу никого видеть.

Включаю подогрев сидения и быстро ищу ближайший, открытый бар. Шаг второй на сегодня – налакаться до потери памяти. Включаю навигатор и еду в бар с оценкой два и три, но мне пофигу.

Первые пару локаций я помню хорошо, даже активно закусываю лимоном. Хорошенькая официантка пытается ненавязчиво завести разговор, но быстро понимает, что меня лучше оставить в покое. Люблю понятливых людей.

Третий бар помню смутно, кажется, я спал, лицом в стол. Кто-то толкал меня в плечо, а я мычал и матерился. За окном уже было темно, а в баре шумно и накурено.

А потом временная дыра. Ни хрена не помню. Полная потеря ориентации.

– Влад, Влад. – слышу обеспокоенный голос Марго. – Соколов! Соколов, ты живой вообще? – Настойчиво трясет меня за плечо.

– Отвали, – еле ворочаю языком. Тошнит жутко. Все плывет перед глазами. – Хватит мне сниться. Пошла вон. – Пытаюсь отмахнуться, но ударяюсь костяшками пальцев.

Больно, жесть. Шиплю и заваливаюсь на бок. Запах горькой ириски такой сильный, что я чавкаю губами.

– Свинья пьяная. – Последнее, что слышу голосом Марго и проваливаюсь в небытье.

Наконец-то.

Марго

Мама сегодня пребывает в благодушном настроении. Папа сократил свой воскресный прием: еще две недели назад он взял билеты в театр.

– Маргаритка, на нижний не закрывай. Будем поздно. – Мама едва не приплясывает на месте. Сто процентов уговорит папу на пешую прогулку после спектакля.

Родители любят ходит на балет или в театр. Стараются выбраться хотя бы раз в два месяца. Я редко составляю им компанию. Предпочитаю остаться дома и насладиться одиночеством. Сегодняшний вечер я посвящу не учебе, которая стоит поперек горла, а мятному чаю, тканевой маске и новой дораме. Сегодня я не буду ни о чем думать. Я ужасно устала. Весь вчерашний день я провела с Мариной и Тасей, только ночевать вернулась домой.

Последние дни вконец вымотали меня. Я чувствую себя, как пустой, пыльный сосуд.

– Хорошего вечера. Пап, смотри за мамой лучше, а то она сегодня вон какая красивая.

Мама счастливо хохочет и поправляет подол платья. Папа надевает черный кардиган и целует меня в щеку.

– Это ты еще ее лосины в девяносто девятом не видела. – Посмеивается он.

Закрываю за ними дверь. Улыбка сползает с лица, как же я морально устала. Скорее бы каникулы. Я забуду о Соколове, как о страшном сне. Какой у него курс? У Бусаева точно последний. Может, и Соколов скоро выпустится, и все проблемы рассосутся сами собой?

Принимаю душ и иду на кухню делать себе салат с тунцом. Включаю на телефоне музыку. Оставляю только нижний свет. Мою овощи, медленно режу, концентрируясь на процессе, и следом выкладываю в стеклянную миску тунец из банки. Открываю дверцу шкафчика под мойкой – ведро полное, да и банка из-под тунца будет вонять: лучше вынести мусор.

Надеваю толстовку. Беру ключи и мусорный пакет, открываю входную дверь. Она застревает на полпути, как будто ее что-то тормозит. Толкаю еще раз – не поддается. Выглядываю из-за двери и офигеваю: привалившись спиной к стене, прямо на полу сидит Соколов. Голова свесилась на грудь, ноги вытянуты. О них, собственно, и застопорилась дверь.

Светлые волосы взъерошены, лицо бледное, синяя толстовка чем-то испачкана. Переступаю через его ноги, перегородившие почти весь коридор, и прикрываю за собой дверь.

– Влад, Влад. – Зову его. Ноль реакции: повышаю голос. – Соколов! Соколов, ты живой вообще?

Он мычит в ответ. Хмурит брови. Присаживаюсь перед ним на корточки и понимаю, что он в стельку пьян. От него несет, как от ликеро-водочного. Сколько же нужно было выпить, чтобы такого кабана здорового свалило?

– Соколов. – Трясу его за плечо.

Он разлепляет глаза. Взгляд мутный. Страдальчески морщится и бормочет заплетающимся языком.

– Хватит мне сниться. Пошла вон.

Кажется, что из его речи пропали все гласные. С трудом понимаю, что «Пшл-а внн» означает «пошла вон». Ну, спасибо. Приполз ко мне под дверь, а теперь посылает. Хорошо еще, что родителей нет дома. А то бы мама вцепилась в меня бульдожьей хваткой, пока бы не выяснила, что это за «щегол», и что ему от меня нужно.

Соколов резко замахивается и с размаха бьет кулаком по стене. Я от неожиданности дергаюсь. Он шипит от боли. Прижимает руку к себе, обнимает ее второй рукой и качает, как младенца. Потом открывает один синий глаз, подозрительно смотрит на меня, чавкает губами и резко заваливается на пол. Челка падает ему на лицо. Из кармана со стуком выпадает телефон.

– Свинья пьяная. – Досадно бормочу себе под нос и снова тормошу его, уже не надеясь на результат.

Вот что мне теперь с ним делать? В моей семье никто никогда сильно не налегал на алкоголь. Папин максимум – два бокала коньяка, мамин – бокал вина. Я не знаю, как обращаться с человеком в таком случае. Не оставлять же его здесь? И к себе я его не потяну. Подбираю с пола телефон. Экран разбит в мелкую трещинку, но мобильник-живчик – работает. Требует «Face ID». Осторожно убираю челку с лица Соколова и подношу телефон к лицу.

Есть!

Влад растягивает губы в пьяной улыбке, и я невольно улыбаюсь вместе с ним. Он выглядит так, будто, наконец, добрался до кровати с пуховой периной, о которой долго мечтал.

Нахожу в контактах номер Бусаева. Жму на значок трубки – абонент не абонент. Ладно, попробую набрать Тимура. Он записан у Соколова как «Тим — белая голова». Гудки… снова гудки и звонок обрывается. Никитин не берет трубку. Отлично, просто супер. Родителям Соколова набрать не решаюсь. Больше я никого в его окружении не знаю.

Соколов издает громкий храп и бормочет что-то несуразное. Больше похоже на польский, чему на русский. Любопытство берет надо мной верх, и я вбиваю свой номер, чтобы посмотреть, как записана в его телефонной книге, и записана ли вообще. Если я увижу что-то вроде «Марго сиськи», то оставлю его валяться здесь.

«Кусачая Маргаритка» – значится над моим номером. Улыбаюсь и решаю позвонить в дверь нашей соседке Оксане. Нажимаю на звонок, слышится трель, следом собачий лай и легкая поступь.