Откуда ни возьмись, рядом оказался Хохол с пачкой сигарет в руках:

— Хлопци, вохню нэ маетэ? — глядя явно на меня, спросил он, доставая сигарету из пачки.

Я, вложив в выражение своего лица всё моё презрение к подошедшему Хохлу и к недавнему разговору с Гремлином, выплюнул недокуренную сигарету изо рта на землю, встал и пошёл к Шуму, забрать свою кружку с чаем, пока он отнесёт чай Папаю.

— Хохол, иди в жопу… — услышал я за спиной беззлобный и равнодушный тон Борзого.

Хохлу было нелегко. И адаптироваться во взводе и сойтись в общении с бойцами.

— Короче, раньше он работал в отделе быстрого реагирования «Сокол» УБОП Закарпатья, — рассказывал Шум, открывая банку рыбной консервы, — так что он не паркетный, реально в спецуре служил. Мать умерла при родах, его растил и воспитал отец, который умер от сердечного приступа, когда Хохлу было семнадцать лет. До и после срочки несколько лет занимался рукопашкой, пока не попал на отбор в спецназ УБОПа местного МВД.

Я сменил на фишке Папая, и Шум, почистив свой автомат, поднялся ко мне с нехитрой снедью.

— Не знаю, как так вышло, но он женился на русской бабе из Волгограда, — продолжал Шум, — а когда после Майдана началась возня на Донбассе, ему пришлось делать выбор: либо уезжать с женой в Россию, либо оставаться одному и ждать чистку домайданных силовиков.

Я слушал Шума, периодически оглядывая в бинокль свой сектор наблюдения.

— Как думаешь, он зассал, что его в АТО[26] воевать отправят, или так сильно жену любит, если решил всё-таки уехать? — Шуму явно хотелось диалога.

— Вряд ли он зассал, — начал я, закуривая сигарету, — в «Соколе» боязливых не держат. Был бы трусом, он бы и сюда не поехал. Скорее всего, он просто ничего не терял.

— Ну, не знаю… Чтобы бросить всё, что тебя окружало всю твою сознательную жизнь и свалить на новое, неизвестное тебе место, нужны веские основания. Вот у тебя была понятная ситуация, тебе без вариантов срываться нужно было.

— Шум, ты забыл, как чистки проводили? — меня этот разговор начинал немного раздражать. — Так я тебе напомню. Всех силовиков, вплоть до «Альфы», ротационно отправляли в АТО. Если они возвращались оттуда живыми, им проводили аттестацию, которую большинство заведомо не проходили и должны были подлежать увольнению. На всех уровнях всех силовых структур новая власть старалась поставить своих людей, под любым предлогом избавившись от тех, кто служил прежнему режиму.

— Да знаю… — Шум уже жевал лепёшку, ковыряя вилкой в консервной банке. — Присоединяйся, давай поедим.

Я положил бинокль на стол и присел рядом, достав нож.

— Шум, а зачем ты мне всё это про него рассказывал?

— Ну… — Шум попытался улыбнуться с набитым ртом. — Как говорится, инструктору по рукопашке может возразить только инструктор по стрельбе!

— В смысле? — не понял я.

— Во взводе ставки хотят сделать, — прожевав, ответил он, — кто из вас первый сорвётся на второго.

— Ну-ну, — ответил я, — заебётесь ждать.

Я врал. Хохол меня не просто раздражал, он меня бесил. Я делал немало усилий, изображая безразличие, когда он находился рядом. А на сегодняшних стрельбах, где-то глубоко в подсознании, уже не в первый раз мелькнула мысль: «А не грохнуть ли этого западенца при следующем штурме? Или сейчас? Вот же он, не так далеко… Загнать патрон в патронник — доля секунды…». Менталитет и говор кровников из моей прошлой жизни в его лице заглушали собой здравый смысл, и время от времени тёмные мысли давали о себе знать. Да… Война может убить многое, но не наши привычки и склонности.

— Смачного! — как ломом по железной каске прозвучал голос Хохла за спиной. Я на секунду замер, но быстро взял себя в руки и стал убирать со стола крошки и пустую банку от марокканской консервы, поглядывая на наручные часы. Хохол пришёл на фишку минута в минуту, чтобы меня сменить.

— Спасыби! — то ли передразнил, то ли вежливо ответил Хохлу Шум, как всегда, улыбаясь.

«Уроды, блядь. Один тихо поднялся по лестнице, так, что его шагов слышно не было, а второй стебается, зная, что мне слушать это наречие — как серпом по яйцам. Интересно, Хохол слышал наш разговор? Хотя, почему мне должно быть это интересно? Плевать!».

Так и не обронив ни слова и уже спускаясь по лестнице, я услышал, как Хохол, как будто сам себе, но всё же обращаясь ко мне, тихо сказал:

— Пост прыйняв…

«Ненавижу, суку!»

Уже начинало смеркаться и холодать, так что прямо с поста я пошёл в свою комнату и достал из рюкзака бушлат. Не застёгивая, набросив его на плечи, я вышел во двор. Хотелось выпить чего-нибудь горячего. Залив кипяток в кружку с большой щепотью листового чёрного чая, я повёл глазами, выискивая во дворе место, где присесть и уютно, под сигарету, выпить его. Обрывки фраз, к которым я сначала даже особо не прислушивался, стали доходить до меня, отображая тему разговора во дворе.

— Все мы тут с одинаковой дыркой в голове, — говорил Фил Борзому, — и далеко в своих интересах не ушли от тех правительств, которые заваривают военную кашу по всему миру.

Видимо, перед этим Борзый говорил что-то, что Фил сейчас упраздняет своими доводами.

— Любая война — это в первую очередь деньги. И деньги огромные. С этим никто спорить не будет, согласись, — продолжал Фил, — и игиловцы, и турки, и курды, и мы, и пиндосы — все мы здесь воюем за деньги. Для одних эти деньги — это нефтяные поля, которые захватили или отбили у духов. Для других — это контроль над территорией, загребая её под свою власть, в свою очередь, выжимая деньги и из неё, будь то торговля или что-то ещё. Для нас, бойцов — это деньги от нашей конторы в виде зарплаты, боевых или страховки. Для нашей страны — это свежее вливание углеводородов, обкатка спецконтингента, испытание вооружения и новой техники. Нам всем это просто выгодно.

Местами Фила пробивало на умные речи, которые он грамотно подкреплял аргументами и фактами. Он не особо вдавался в споры по тому или иному вопросу, но свою точку зрения отстаивал методично и уверенно.

— Но далеко не многие воюют тут потому, что они воины и это их мужской удел, — продолжал Фил.

«Так… Теперь смысл разговора мне более-менее понятен…».

— Я не говорю про всех или большинство, — жуя сухофрукты, ответил ему Борзый, — я о себе говорю.

— А я говорю о большинстве, — Фил потянулся к пачке сухофруктов в руках Борзого, — и имею в виду мысль намного глубже.

— Ну, проясни, — сказал подошедший Кусок, который тоже застал только конец разговора.

— Я считаю, что у государства тут свои интересы, как экономические, так и геополитические, — невозмутимо продолжил Фил, — мы здесь хорошо закрепились и показали всему миру, на что способны. Другой такой удобный полигон для испытания военного арсенала и получения навыков и придумать нельзя. Однако, дураку понятно, что всё здесь финансируется не из бюджета России, а из освоенной местной нефти. Думаешь, те месторождения, которые мы отбили, чьи теперь? Правильно, наши. И наша зарплата, и все эти гуманитарные конвои, и оборот техники с вооружением — всё выжато отсюда. Это же гениально — решать потребности страны и поддерживать её интересы, не тратя на это ни копейки.

— Допустим, — прервал его Борзый, — но и мы и наши вояки же здесь не тупо по приказу?

— Да, не тупо, — согласился Фил, — нам тоже дали то, что мы хотим. Главная цель государства при создании образа врага во время войны — это как можно более чётко разделить понятия «уничтожение врага» и «убийство», чтобы первое воспринималось как достойное и заслуживающее похвалы действие. Война не может содержать никакой морали. Она ничему нас не учит, не восхваляет добродетель, не предлагает модели правильного поведения или адекватной реакции на происходящее. Воинская доблесть не спасает жизни, но убивает миллионы по всему миру.