— По крайней мере, мама наконец-то заткнется о том, что никто никогда не помогает ей с ее благотворительными функциями, — говорит Ксандер, подбирая последние несколько звездочек из фетра.

— Ну и что? Ты собираешься каждую ночь бегать в одной из этих дурацких балетных пачек?

— Есть только одно глупое рекламное мероприятие, — говорю я.

— А потом большой благотворительный танец весной. «Ледяной» бал или что-то в этом роде. Я буду выступать соло.

Ксандер запрокидывает голову и смеется.

— Ты знаешь, что в фигурном катании нельзя бить по вещам, верно? Ты будешь слишком занята выполнением своих двойных акселей, тулупов и пируэтов.

— Пируэт — это балет, идиот. — Я все равно смеюсь.

Ксандер закидывает руки за голову и указывает пальцами ног на перекладины.

— Будь осторожен! — говорю я, но на моем лице появляется улыбка. — А как насчет этого? Подножка, верно?

Ксандер тянется за головой, нащупывая ногу. Он балансирует на перекладине только одной ногой.

Я хватаюсь за живот и позволяю своему смеху прогнать этот ужасный день. Возможно, Ксандер прав. Может быть, это и хорошо для нас. Это может стать большим перерывом для всей семьи.

С широкой небрежной улыбкой на лице Ксандер переносит вес, и лестница качается под ним. В течение доли секунды его улыбка превращается в ужас, когда он падает в воздух и с торжествующим треском приземляется на сцену.

***

Яркий свет больницы бьет мне в веки. Я сижу в кресле рядом с больничной койкой Ксандера. Он так жалко растянулся на белоснежных простынях, что это напомнило мне о дорожном убийстве. Нас запихнули в общую палату в педиатрическом отделении, и со стен на нас пялились выцветшие наклейки с Микки Маусом. Я подавляю дрожь.

Ксандер изо всех сил пытается сесть.

— Они не оставили здесь ни одного из этих скальпелей?

Я осматриваю комнату. Все белое и пахнет хлоркой. В больницах у меня болят глаза и нос.

— Я не вижу ни одного.

— Ладно, думаю, придется действовать по старинке. — Он вытаскивает из-за спины подушку и протягивает мне.

— Пожалуйста, задуши меня, чтобы я мог освободиться от этого жестокого мира.

— Можешь приберечь мелодраму до прихода мамы?

Я зеваю и ерзаю на неудобном стуле.

— Как насчет того, чтобы я нашла тебе ручку, и мы могли бы попросить симпатичную медсестру первой подписать тебе гипс?

— Фу! — Ксандер закрывает лицо руками.

— Я не могу в это поверить!

— Давай посмотрим на светлую сторону, — говорю я.

— Ты принимаешь болеутоляющие. Вероятно, первые несколько дней тебе придется остаться дома и не ходить в школу. И твои пальцы холодного оттенка фиолетового!

Я кладу свое лицо прямо рядом с его опухшими пальцами ног, которые жалко торчат из огромного гипса, обернутого вокруг всей его левой ноги.

Ксандер издает самый жалкий вздох, который я когда-либо слышала, и я боюсь, что он вот-вот заплачет. Единственный раз, когда я видела, как Ксандер плачет, это двенадцать лет назад, когда папа ушел. Это был последний раз, когда я тоже плакала. В этом просто нет смысла.

Я неловко ерзаю в кресле.

— Эл, — говорит он хриплым голосом и красными глазами, — это был мой единственный шанс. Мой единственный шанс сделать что-то великое.

— Это не то, — говорю я, глядя на его руку. Часть меня думает, что я должна подержать его или заползти в постель рядом с ним, как делала, когда мы были маленькими. Вместо этого я предпочитаю неловко избегать зрительного контакта.

— Когда ты выздоровеешь…

— Ты слышала медсестру. Пройдет весь сезон, прежде чем я смогу играть. И ты действительно думаешь, что тренер Забински выпустит меня на лед в плей-офф, если я не играл семь месяцев? Я едва попал в команду, как есть.

— Фу. — Я падаю обратно в кресло.

— Я знаю. Я надрала тебе задницу.

— Эй. — Брови Ксандера опускаются.

— Это вечеринка моей жалости.

Я смотрю, как Ксандер кусает уголок левой губы, и замечаю, что делаю то же самое. Нервный тик.

— Если бы я только могла сыграть для тебя, — стону я.

— Да, — смеется Ксандер.

— Просто подстригись, почему бы и нет?

Мы оба смеемся, а затем через мгновение смотрим друг на друга с такой напряженностью, на которую способны только близнецы. Это пугало нашу маму, когда мы делали это в детстве. Слияние разумов, как она назвала бы это.

— Что, если бы Ксандер Белл не сломал ногу? — шепчу я.

— Я все еще могу сделать попытку, — шепчет он в ответ.

Я оглядываю комнату — там только еще одна семья успокаивает своенравного ребенка, ноющего о своей сломанной руке. Но Вы никогда не знаете. Они могли быть шпионами Забински.

Я задергиваю занавески вокруг нас.

— Я могла бы сыграть для тебя.

Он сужает глаза.

— Что ты имеешь в виду?

Я подхожу ближе и понижаю голос, хотя ребенок плачет так громко, что никто не может нас услышать. Но я почти уверена, что при замысле такого обмана необходимо говорить тише.

— Я буду тобой.

— А как насчет того маленького надоедливого факта, что ты девушка?

Идея прорывается во мне, как будто мои мысли — это отрыв, а Ксандер — сетка, в которую мне нужно забить.

— Тренер даже не осознавал, что я девушка, пока я не сняла шлем. Я могу подстричься. Я буду носить твою одежду. Мы уже ходим, говорим и действуем одинаково. Я сделаю так, чтобы тебя заметили разведчики. А затем мы можем просто переключиться обратно, как только твоей ноге станет лучше.

— Они узнают, — стонет он.

— Ты же знаешь, что не узнают, — плюю я в ответ.

— Мой собственный парень не может отличить нас друг от друга, когда мы на льду!

— О да, — говорит Ксандер, потирая подбородок.

— Однажды он схватил меня за задницу. Это было неловко.

— Итак, — говорю я, ухмыляясь по всему лицу, — что скажешь?

Ксандер смотрит вниз.

— Это слишком рискованно.

Я хватаю его за руку и смотрю на него, его лицо более знакомо, чем мое собственное отражение в зеркале.

— Ты сам это сказал, Ксандер. Это наш большой перерыв. Как сестра. Позволь мне сделать это для тебя.

Он смотрит вниз и прикусывает уголок левой губы.

— Просто… просто не будь слишком хорошой. Обещаешь?"

Прилив возбуждения охватывает мое тело.

— Обещаю.

Элис

День понедельника, и первая тренировка «Соколов» сегодня вечером. Мы не можем больше откладывать это. Мы установили все детали, но я не могу сказать, что чувствую себя уверенно. Но все эти мелочи — например, сделать так, чтобы все думали, что я чувак, — сейчас не имеют значения, потому что сегодня вечером я ДОЛЖНА ИГРАТЬ В ХОККЕЙ!

Ксандер должен вернуться из театрального клуба в любой момент, и тогда начнется трансформация.

Я провожу рукой по своим длинным волосам. Когда я запрокидываю голову назад, они задевают поясницу. Мама никогда бы не позволила мне подстричься, и я не собираюсь начинать кризис века, показывая ей свою новую прическу. Поэтому я накупила достаточно накладных волос, чтобы Рапунцель позавидовала. Носить их постоянно по дому будет неприятно, но мама никогда не узнает об этом плане. Она никогда, даже через миллион лет, не согласилась бы со мной, притворяясь мальчиком.

Моя дверь со скрипом открывается, и Ксандер просовывает голову.

— Эй.

— Ты опоздал. Практика начинается через час.

— Да, хорошо, мне помогли.

Ксандер толкает дверь и ковыляет в мою комнату на костылях. Позади него входит девушка, держа в руках спортивную сумку большего размера, чем она сама.

Мое сердце подпрыгивает в горле. Ксандер не приводит девушек домой — зачем ему приводить незнакомку именно сегодня?

— Эл, — говорит Ксандер, падая на мою кровать, как умирающая птица, — это…

— Я Мэдисон Мьонг!

Девушка с громким грохотом роняет гигантскую спортивную сумку и подбегает ко мне. Она хватает меня за руку и смотрит на меня сияющими карими глазами. — О, Боже мой. Ты действительно похожв на своего брата.