Разорение бирманской деревни, разрушение традиционного уклада жизни, следствием чего было восстание Сая Сана, не прекратились после восстания. Рухнули надежды, идеалы, и приобретение новых было тяжелым, долгим и мучительным процессом. И не удивительно, что действие рассказов Тин Сана происходит в большом городе — туда бежали крестьяне из задавленной, разоренной деревни. Там они, попадая в жестокий котел капиталистического города, либо гибли, либо находили для себя новые ценности, либо, наконец, обретали веру в простые истины любви.

Но чаще всего город — многоцветный обманчивый мираж, поворачивающийся к пришельцу изнанкой, перемалывающий иллюзии и саму жизнь юных идеалистов. И потому иронически звучит заголовок рассказа «Все блага жизни», — блага оказываются дутыми, эфемерными. Герой этого рассказа словно продолжает путешествие, начатое на страницах романа «Нас не сломить». Не найдя счастья в деревне, он надеется отыскать его в городе, «где легко разбогатеть». Рассказ этот отличается от многочисленных, чем-то схожих с ним бирманских рассказов и повестей тем, что герою выпадает счастливый билет в жизненной лотерее. Он становится почти богат, по крайней мере, сыт, одет, обласкан, иные беглецы из деревни могут лишь завидовать ему. Но приходит осознание лживости этого благополучия и бунт против него, замыкающий круг охоты за счастьем. В финале рассказа: встреча со стариками родителями, должная, по установленному литературному стандарту, привести героя к возвращению в родные пенаты, в деревню. Но ирония судьбы заключается в том, что старики сами ушли из деревни, и сдержанный оптимизм финала говорит не столько о перспективах героя, сколько о появлении в его жизни нового смысла.

Чаще всего в битве с городом герои терпят поражение. Это и девушка в рассказе «Неоправдавшиеся надежды», и калека в «Нищенке». И даже тянущиеся друг к другу и вроде бы соединяющиеся в непрочном, продиктованном одиночеством и отчаянием, союзе герои рассказа «Два сухих листа». Но нельзя не отметить, что, описывая горе, надежды и радости этих маленьких людей, проглоченных городом, Тин Сан не опускается до бытописательства, не подчеркивает ничтожество и безнадежность жизни, тщету усилий, становящуюся уделом многих раздавленных городом. Легким штрихом, поворотом сюжета, неожиданной деталью он превращает своих персонажей в героев, значительность которых лежит в скрытой силе их чувств и убеждений. Подобно тому как Тхун Ин из крестьянского юноши превращается в символ борьбы за свободу страны, так и бедный грузчик в рассказе «Большая любовь» оказывается эпической фигурой, а несчастная нищенка в тысячу раз благороднее и чище тех, кому она посвящает жизнь.

Кинга, которую раскрывает сейчас читатель, — дверь в Бирму, за которой вы встретитесь с разными людьми, в различных ситуациях, чаще всего в решающие моменты их жизни. И важно то, что картины, открывающиеся за этой дверью, правдивы — порой печальны, порой грустны, порой трогательны, но всегда правдивы и точны, ибо вбирают в себя мир Бирмы, столь не похожий на наш, но силой писательского таланта сделавшийся близким и понятным.

И. Можейко

К вечеру известие о столкновении У Шве Тейна с волостным начальником достигло самых отдаленных уголков волости, вызвав всеобщее негодование. Крестьяне обсуждали это событие всюду — дома, на улице, в чайной.

Обсуждалось оно и в доме крестьянина У Аун Бана.

— Каков негодяй этот волостной начальник! — воскликнул в гневе хозяин дома.

— Мало сказать «негодяй». Поднять руку на человека, который ему в отцы годится! Да это же настоящий зверь! — с возмущением произнес Ко Шве Чо.

— Ничего, настанет время, они за все ответят, — сказал У Аун Бан, выразительно взглянув на самодельный меч, висевший на бамбуковой стене хижины.

— Недаром его прозвали душегубом, — вступил в разговор молчавший до той поры Тхун Ин, сын У Аун Бана.

— Дернуло же У Шве Тейна пойти к нему, — сокрушался У Аун Бан, разливая по чашкам чай из глиняного чайника.

— Он ведь пошел к нему не в гости и не потому, что соскучился, а потому что другого выхода не было. Все знают, что наш староста до смерти боится всякого начальства. Он обязан за крестьян заступаться, а у него при виде представителя власти коленки дрожат и подбородок трясется. Однако У Шве Тайн оказался не из робких, вступил с волостным начальником в спор. Тот грубо оборвал его, не твое, мол, собачье дело. «Нечего язык распускать», — кричит, да как ударит его по лицу при всем честном народе!

— Да, обидно, когда тебя оскорбляет такая мерзкая обезьяна. Случись это в нашей деревне, не сносить бы негодяю головы, — решительно заявил У Аун Бан.

— Чем больше они зверствуют, тем больше их ненавидит народ. В конечном итоге это даже хорошо, отец, — поддержал У Аун Бана сын.

Наступило молчание. Все погрузились в грустные мысли. Тусклый свет керосиновой коптилки освещал возбужденные лица. У Аун Бан еще раз взглянул на висевший на стене меч. На гладко отполированном металле дрожали разноцветные блики. Выкованный из железнодорожного рельса, меч был надежен и крепок. У Аун Бан гордился своим оружием и не реже двух раз в неделю тщательно приводил его в порядок. «Меч такой острый, — говаривал он не без удовольствия, — что если дунуть на пушинку, коснувшуюся его лезвия, она немедля рассечется на две части».

Но не ради простой забавы обзавелся мечом У Аун Бан. Он держал свое оружие в боевой готовности для только ему одному ведомой цели. Едва прослышав о сегодняшнем происшествии, он решил одним махом снести волостному начальнику голову, чтобы, как он говорил, «умывать по утрам было нечего».

Тхун Ин, не менее других возмущенный случившимся, вскоре, однако, почти забыл об этом. Предстоящее свидание с любимой девушкой вытеснило все прочие мысли. Сегодня они впервые будут наедине, и он все больше и больше волновался по мере приближения заветного часа.

Наконец поднялся Ко Шве Чо:

— Мне пора, дядя Аун Бан.

— Пора так пора. Надо бы нам навестить бедного У Шве Тейна.

— Давай сходим.

— Может быть, завтра?

— Ладно. Я завтра забегу к вам пораньше.

— Буду ждать.

Ко Шве Чо жил в деревне Вачаун, раскинувшейся по обоим берегам реки Нгамоуэй. Чтобы попасть домой, ему надо было лишь пересечь небольшое рисовое поле. От Вачауна до Муэйни, где жил У Шве Тейн, еще примерно восемь километров вверх по западному берегу реки Нгамоуэй. Муэйни была раза в три меньше Вачауна и насчитывала не более ста домов. А зажиточных семей в отличие от Вачауна в Муэйни совсем не было, если не считать старосту да У Шве Тейна. Последний арендовал у помещика восемьдесят акров земли и жил со своей семьей в добротном деревянном доме, крытом железом. Всеми хозяйственными делами семьи ведала жена У Шве Тейна. Сам же У Шве Тейн хозяйства не касался, более того, его почти никогда не было дома. По заданию Генерального совета бирманских ассоциаций он разъезжал по округе и вел работу среди крестьян. Его можно было увидеть то здесь, то там, верхом на поджарой лошаденке, казалось, с трудом носившей своего седока. Непосредственно с самим советом он связан не был, а получал задания через третьих лиц. Путь его обычно лежал вверх по течению реки Нгамоуэй. У Шве Тейн рассказывал крестьянам о том, какой огромный капитал английские колониальные власти выкачивают из Бирмы и других стран, разъяснял цели и задачи Генерального совета бирманских ассоциаций, а также собирал для Генерального совета информацию о положении дел в посещаемых им деревнях. У него всегда были при себе свежие газеты и журналы. Ими снабжал его Ко Хла Саун из Пхаунджи. Когда бы У Шве Тейн в своих бесконечных странствиях ни заглянул в Пхаунджи, его неизменно ждала стопка последних номеров.