Поступление в Академию

«Прослужив пять лет в Армии, потаскавшись в караул по всевозможным гауптвахтам и на стрельбу со взводом, я наконец ясно сознал необходимость изменить подобный образ жизни и избрать новое обширное поприще деятельности, где бы можно было разумно тратить труд и время для разумной цели.

Однако эти пять лет не пропали для меня даром. Не говоря уже про то, что они изменили мой возраст с 17 на 22 года и что в продолжении этого периода в моих понятиях и взглядах на мир произошла огромная перемена, я хорошо понял и изучил то общество, в котором находился. Но так как предмет моей статьи не есть описание понятий, склонностей быта и вообще всей обстановки жизни армейских офицеров, то я и не могу здесь вдаваться в эти подробности. Скажу только, что благодетельная ‹нрзб.› развитию, так явно проявившаяся в последнее время во всех сферах нашего общества, не осталась мертвою буквою и в военном сословии.

[Смело] можно сказать, что молодое поколение офицеров резко отличается от старого, восп. [воспитанного] в [допотопных] понятиях о дисциплине, старшинстве и т. п. заповедях нашей прежней жизни, что, полное еще молодых непочатых сил, оно быстро идет по пути прогресса.

Конечно, и здесь, и там можно встретить много исключений, но они необходимо должны быть, потому что дурные начала слишком глубоко пустили свои корни и зло ‹нрзб.› десятками лет, не может быть, конечно, уничтожено быстро. [Кляксы или жирные пятна, невозможно прочесть.]

Но, как бы то ни было, я решил поступать в Академию и в октябре 1861 года начал приготовляться к экзамену.

Труд предстоял порядочный, потому что, хотя я отлично кончил курс наук в Смоленской гимназии, но, скажу [по истине], слишком мало вынес оттуда. Значительное число предметов и дурной [метод] преподавания делали… невозможным даже и при сильном желании изучить что-либо [положительно].

Не имея понятия о тех требованиях, которые встречу в Академии, я думал, что туда на экзамен можно явиться не иначе как изучивши глубоко каждый предмет, и потому усиленно занимался в продолжение почти целого года. Все предметы, кроме математики, к которой я питал… отвращение, и уставов, я знал очень хорошо, некоторые даже отлично.

И вот, наконец, после предварительного испытания в корпусном штабе в городе… получив казенные прогоны, я отправился в Петербург держать и самый экзамен.

Приехавши в столицу, я тотчас же явился в Академию и здесь с удивлением узнал, что всех желающих держать экзамен сто человек со всех концов России из всех полков нашей армии. Ну, думаю, верно, между ними найдется много таких, перед которыми мои знания будут, как муха перед слоном. И был вполне уверен, что придется ехать обратно восвояси. Но вышло наоборот.

Между господами экзаменовавшимися оказалось много таких, познания которых были не более, чем у учеников средних классов гимназии, а некоторые ответы высказывавшиеся были так замечательны, что я решился, сколько помню, описать подробно весь наш экзамен.

Первый предмет, из которого я должен был по расписанию экзаменоваться, был география. Хотя я и хорошо знал его, но все-таки не был уверен, что этих познаний достаточно для получения условного балла. Однако мои сомнения рассеялись на первых же порах.

Едва мы пришли в аудиторию, как присутствующий штаб-офицер вызвал меня и еще какого-то офицера для ответа. Подойдя к столу, мы взяли билеты, и как тот был вызван прежде меня, то ему первому и пришлось же отвечать.

С нетерпеливым любопытством ждал я начала его ответа. Вопрос у него был о политическом разделе Италии. Сказав несколько слов о форме Апеннинского полуострова, он остановился, видимо, силясь [вытащить] что-нибудь из головы для дальнейшего ответа, но эти старания были напрасны, он только потел и молчал.

„Скажите мне, – заметил профессор, желая, наконец, прервать молчание, – величайшие города в Италии“. „Турин, Милан, Неаполь, Рим“, – моментально отвечал он и опять замолчал. „Ну, какая речка течет в северной Италии?“ – опять спросил профессор; он и этого не знал. Во все продолжение подобного ответа я с удивлением смотрел на экзаменующегося офицера и не верил своим ушам, как можно с такими познаниями прийти на экзамен, когда он не знает реки По, то я только и ждал, что профессор поставит ему ноль. Но не тут-то было.

„Довольно“, – почти в один голос заметили штаб-офицер и экзаменатор, и глубокий знаток географии получил 6 баллов.

Затем начал отвечать я… предшествовавшей историей и получил 10.

Однако ответ офицера, экзаменовавшегося со мною, был еще ничего в сравнении с ответами, высказанными другими.

„Какой образ правления в Германии?“ – спросил профессор у поручика N. „Монархический неограниченный“, – не запинаясь, отвечал он. „Монархический неограниченный“, – с удивлением повторил профессор. „Да“, – отвечал тот. „Помилуйте, как можно, Германия составляет федерацию государств“. „О, да, конфигурацию“, – быстро проговорил экзаменующийся. После такого понимания слова „федерация“ профессор счел за лучшее дальше не объясняться насчет этих терминов.

„Покажите мне Венгрию“, – спросил экзаменатор у этого же самого офицера. Тот подошел к карте, долго смотрел на нее и показал на Богемию. „Но нет, это не она“, – сказал начинавший уже выходить из терпения профессор.

Поручик N опять начал искать на карте Венгрию, и бог его знает, или он читать не умеет, или у него в глазах потемнело, но только несмотря даже на то, что карта была подписана, он все-таки не отыскал Венгрии, с тем и пошел на место. Только не знаю, отыскал ли он ее после.

Далее вызвали еще какого-то поручика. Вот фамилии его не помню, замечательный тем, что к каждому слову прибавлял „-с“. На беду ему попались колонии европейских государств. „Кому принадлежит Гибралтар?“ – спросил его экзаменатор. „Франции-с“, – с уверенностью проговорил… поручик. „А  Мальта?“ – „Ей же-с“. – „Прекрасно… – сказал профессор. – Сколько лет колонии в Вест-Индийских островах?“ – „Они также все, кажется, принадлежат Франции“, – недолго думал экзаменующийся. Тут терпение профессора лопнуло, и ретивый [поклонник] Франции получил 0 за свои ответы.

Еще один господин не знал (политического раздела) Азии. И также получил 0 в… за свою любознательность.

Верно, было много и других занимательных ответов из географии, но я не мог все их слушать, потому что мы не все экзаменовались в один день и по нескольку отделений.

Впрочем, экзамен из каждого почти предмета представляет не такие примитивные ответы. Так, например, из математики задали одному [офицеру перевести] 2/17 в десятичную дробь. Долго бился экзаменующийся с такою мудрой задачей: складывал, вычитал, умножал, делил, словом, производил всю армию действий и получил в остатке 9.

Из алгебры достался ему вопрос о неопр[еделенных] ур[авнениях]. „Неопределенными уравнениями, – начал он, – называются такие, которые решить нельзя“. „Так для чего же они существуют в математике?“ – спросил профессор. Но глубокий знаток математической истины и тут нашелся и как-то мутно объяснил, что эти уравнения [неопределенные] тогда, когда неверно составлена задача.

Во время этого же экзамена один из офицеров, подойдя ко мне, грустно заметил, что вчера он держал экзамен из русского языка и что так хорошо написал на доске, что Галахов поправлял, поправлял, наконец плюнул и не кончил. Нужно теперь пойти поправить из математики, сказал он, идя экзаменоваться, и так ‹нрзб.› поправился, что получил 4.

Из фортификации были такие замечательные ответы. „Для чего ставится палисад во рву?“ – спросил у одного господина полковник Квист. „Когда придет в негодность, так на дрова употребляется“, – недолго думая, ответил экзаменующийся. Квист сморщился. „Это что такое?“ – спросил он у него, указывая на ‹нрзб.› в равелине. „Отхожие места“, – пренаивно ответил тот. Квист засмеялся и не стал больше испытывать его дальнейших познаний.

Но самым замечательным при всех наших экзаменах был экзамен по истории. Но только здесь весь интерес сосредотачивается на самой личности профессора. Она так замечательна, что я в кратком очерке постараюсь охарактеризовать (министр внутренних дел, государст. секретарь…) эту личность и представить ее консервативные убеждения, которым она служила верой и правдой целых 25 лет.

Иван Петров[ич] Шульгин, известный автор „Руководства всеобщей истории для высших учебных заведений“, в отношении своих физических качеств отличается особ ‹нрзб.› и необыкновенным обжорством, он за семерых съест, заметил однажды с ‹нрзб.› улыбкой ‹нрзб.› Маркович, рассказывая о семейной жизни Шульгина.

С такими прекрасными качествами соединяются еще более прекрасные убеждения. Иван Петров[ич] во всех своих произведениях, которых, слава Богу, не много, всего только два руководства, проводит идею необходимой монархической власти для счастья народов. Разными полезными нравоучениями, а также текстами из Святого Писания старается подтвердить он свои доводы и далее сравнивает Россию с Ноевым ковчегом. Как семья патриарха ‹нрзб.›, так и Россия, Богом спасаемая, остается цела и невредима от революционных идей Запада.

Ни одного неразрешенного факта нельзя встретить во всем руководстве его истории. Кто был самозванец, был ли действительно убит Дмитрий в Угличе – Шульгин все разрешает, ссылаясь где на грамоты и манифесты, где на мощи царские.

Да и что за милое руководство его истории.

Один сбор голых фактов, без всякой связи их между собой, одни по номенклатуре годов и собственных имен. Только кой-где рассказаны занимательные анекдоты о Петре Пустыннике и ‹нрзб.› ни одни великие факты, ни одна грандиозная картина истории не представлены здесь в ‹нрзб.› свете.

Возьмите, например, Реформацию или Французскую революцию – великие эпохи жизни человечества. Каждый из этих переворотов был подготовлен предшествующими событиями. Причина каждого из этих переворотов глубоко кроется в событиях предшествующих веков. Она была подготовлена этими событиями ‹нрзб.› прогрессию умственного движения человечества. Не Лютер и Кальвин, не Марат и Робеспьер, а 16 и 18 век ‹нрзб.› акты, запечатлевших собою великую драму средневековой жизни. Неисчислимы ‹нрзб.›

Реформация нанесла последний удар папской власти, [некогда] столь грозной и могучей. Разумная веротерпимость заступила место прежнего [изуверного фатума] и [кровавого действия инквизиции] и осталась только горьким воспоминанием прежних заблуждений человечества.

Фр[анцузская] революция принесла едва ли еще не большие плоды. Она свалила последние остатки феодализма, снесла всю дрянь кой-где торчавших обломков Средневековья и выработала новые социальные идеи, которые сначала явились смутно понятыми и ‹нрзб.› утопиями и несбыточными мечтами, но потом очищались и перерабатывались в горниле испытаний и гонений, с тем может быть ‹нрзб.› общественной жизни.

Прочитайте же теперь эти факты в истории Шульгина. Там вместо причин Реформации говорится о рождении Лютера в ‹нрзб.› о его родителях ‹нрзб.› наивные рассказы.

Французская революция тоже хорошо представлена, на что, прочитав ее, можно подумать, что это самый мерзкий факт во всей истории.

…И подобный учебник ‹нрзб.› для всех наших высших учебных заведений. Тысячи ‹нрзб.› и светлых голов принимают идеи, от которых так трудно освободиться впоследствии и которые остаются притом неразлучно на целую жизнь. Но, впрочем, я слишком удалился от прошлого предшествующего рассказа, т. е. нашего экзамена. Обращаюсь опять к нему.

Когда я пришел в ‹нрзб.› день в Академию, Шульгин уже с [приличной] важностью восседал в аудитории и только что начал экзамен. На первых же порах он озадачил экзаменующего офицера. Когда тот начал, Шульгин преважно ему заметил: „вставьте в рамку, обрисуйте-с“. Подобная аллегория, конечно, никому не была понятна. Но Иван Петров[ич] растолковал, что [для] удобного рассказа ‹нрзб.› сперва сказать годы ‹нрзб.› на период, т. е. вставить в рамку и обрисовать.

„Скажите имя супруги Филиппа II“, – предложил он вопрос этому же офицеру.

„Филипп был женат на Елизавете, дочери Генриха II и Марии Английской“, – отвечал офицер.

„Как-с?“ – с удивлением спросил Шульгин. Экзаменующийся повторил ответ.

„Что-с?“ – опять спросил Иван Петров. Экзаменующийся опять повторил то же самое.

„Повторите-с“, – опять произнес Шульгин. Экзаменующийся замолчал.

„Про коронованных особ, – начал Иван Петров, – не говорится был женат, а находился в супружестве“. Один этот факт уже достаточно говорил про Шульгина.

Кому-то из офицеров попал вопрос о Василии Шуйском. На беду в ‹нрзб.› было сказано, какие обязанности (?) исправлял (?) Василий. „Скажите мне, какие были обязанности у Василия?“ – спросил у него Шульгин. Тот рассказал все действия Шуйского, которые он употребил для успок[оения] России. Шульгин этим не удовольствовался: „Нет, не все, были еще более [разительные]“. Экзаменующийся молчал. „А мощи Дмитрия? Вы и позабыли“, – сказал с видимым упреком Иван Петров[ич]. Против такого убеждения, конечно, нечего было возразить.

Одному попал вопрос о Людовике XVI. Он начал рассказывать о неспособности этого монарха к управлению. „Так вы черните этого монарха“, – перебил его Шульгин. Экзаменующийся знал плохо историю и, желая угодить ему, быстро отвечал, что нет, Людовик XVI был прекрасный государь.

„Ну, так вы и скажите, – начал Ив[ан] Петр[ич], – что Людовик при прекрасном образовании и блестящих талантах мог бы быть украшением престола, но сделался плохим государем“.

И много других подобных анекдотов было на этом экзамене, но боюсь утомить внимание моего читателя [и] не привожу их здесь, тем более что все они высказывают уже давно известную идею ‹нрзб.› о ‹нрзб.› убеждениях Шульгина.

С каждым днем количество экзаменующихся все больше и больше уменьшалось, так что поступило в Академию только 90 человек. Остальные, получив обратные [прогоны], отправились восвояси.

Я остался в числе поступивших. Весь октябрь прошел у нас в черчении штрихов, которым мы занимались бог знает для какой цели. Пока же с ноября начались самые лекции, на которых я более или менее познакомился с нашими профессорами, с их образом мыслей и убеждениями, кроме того, я встретил здесь круг товарищей, совершенно отличный во всем от полкового общества, но все эти впечатления я оставлю до следующего рассказа».