Назову еще одного японского генерала, приобретшего черную репутацию в довоенные и военные годы.

Генерал Кендзи Доихара был по должности начальником разведки генерального штаба Японии, а по своим занятиям — рьяным исполнителем политических провокаций в странах Азии, замышленных господствующими кругами страны, наделенным неограниченными «правами».

Там, где появлялись японские оккупанты во главе с Доихарой, там удивительно «кстати» звучали выстрелы, взрывались поезда, менялись главы правительства, воздвигались троны, создавались новые «государства» в составе так называемой «Великой Азии».

По своей беспощадной жестокости Доихара превосходил, наверное, всех своих военных коллег. Он не останавливался ни перед чем в осуществлении своих планов. Если ему казалось, что его собственный агент проявлял какое-то колебание, то судьба этого агента решалась в тот же момент. По личным приказам Доихары уничтожено множество «ненужных» людей, ответственности за это генерал не нес.

Даже ставленник японской военщины марионеточный император Маньчжоу-Го Пу И, денно и нощно окруженный агентами всесильного генерала, побаивался его.

Итак, японские командиры и военачальники, можно сказать, взращивались в атмосфере ненависти и презрения к другим народам, а жестокость в обращении с подчиненными прививалась им как служебное качество. В свою очередь генералы и офицеры продвигали это в унтер-офицерскую и солдатскую массу.

Последствия такого воспитания не могли не сказаться, и мы их, разумеется, замечали и в период боевых действий, и потом, когда войска противника были пленены.

Интерес к жизни японского народа, зародившийся у меня в 1945 году, помог мне шире взглянуть, уже с дистанции времени, на впечатления, вынесенные мною тогда из общения с японскими военнопленными и репатриантами.

Более понятными стали, в частности, источники отмеченных выше негативных черт в характере японцев, особенно из числа командного состава. Под воздействием насаждавшейся идеологии «избранности народа Ямато», культа императора, «самурайской чести» и т. д. подлинные национальные достоинства японцев со временем не углублялись и развивались, а претерпевали деформацию и нивелировку.

Мы, общаясь с японцами, убеждались и в том, что вопреки корыстным целям господствующих классов народные массы этой страны сумели сохранить действительно привлекательные черты своего национального характера. Действуя и в ходе боев, и после их окончания во имя справедливых целей, мы в определенной мере использовали эти качества японцев, опирались на них.

Напомню, что войсками 39-й армии во время военных действий в Маньчжурии было пленено около 70 тысяч солдат и офицеров Квантунской армии. По мере продвижения вперед мы передавали их соответствующим фронтовым органам, которые затем обеспечивали перевозку военнопленных в районы советского Дальнего Востока.

Более длительное время — до конца 1945 года — находились при нашей армии несколько тысяч японских военнопленных на Гуаньдуне. Они в боевых действиях против Красной Армии, как правило, не участвовали, поскольку служили в японских частях, дислоцировавшихся на Ляодунском полуострове и получивших приказ о капитуляции еще до подхода наших войск. Все эти военнопленные оставались под командой своих офицеров, выполняли по заданиям советского командования строительные, дорожные и другие работы невоенного назначения.

Пожалуй, наиболее характерной для этих десятков тысяч японских военнослужащих чертой являлась исполнительность и дисциплинированность.

В прошедших боях японские войска сопротивлялись упорно, временами фанатично выполняя далеко не всегда разумные приказы своего командования. Но как только до них доходил приказ императора о капитуляции, так те же войска послушно складывали оружие и довольно организованно сдавались в плен.

Выше я уже рассказывал о своей вынужденной и поначалу далеко не приятной встрече на аэродроме в районе города Ляоян с целым японским подразделением, еще не сдавшимся в плен. К моему счастью, там, можно сказать, автоматически сработало присущее многим японцам послушание слову приказа.

Приведу другой, более весомый факт. Из-за отсутствия в Маньчжурии нашего железнодорожного транспорта, а следовательно, и своего обслуживающего персонала, в том числе машинистов паровозов, мы были вынуждены прибегнуть к помощи японских железнодорожников. И в этой сложной обстановке, буквально на следующий день после капитуляции Японии, для которой еще вчера мы были врагами, ее транспортники с безупречной исполнительностью перевезли из районов Солуни и Ванъемяо десятки эшелонов с нашими войсками и материальной частью, не допустив при этом ни одной аварии, не совершив ни одной диверсии.

Все это играло не последнюю роль и в отношении советских командиров к японским военнопленным.

На Гуаньдуне мне пришлось не раз встречаться с военнопленными. Во время одной встречи я заметил на лицах японцев настороженность и робость. Командир японской части вежливо попросил моего разрешения доложить ему два вопроса — об улучшении размещения военнопленных и о снабжении их постным маслом. Эти обе просьбы были справедливыми. От командира 17-й гвардейской стрелковой дивизии генерала А. П. Квашнина я уже знал, что принимаются меры к нормальному размещению военнопленных. Что касается масла, то пришлось ответить, что надо временно потерпеть, как это делают и наши войска, тоже испытывающие тот же недостаток. Это было время, когда железнодорожное сообщение с советским Приморьем прекратилось, а морское еще не наладилось. Японцы приняли это объяснение.

При встрече с другой частью военнопленных жалоб с их стороны я не услышал, обмундирование и продукты они получали полностью, с заданиями справлялись. У меня тогда создалось впечатление, что до них наконец дошло, что пора вражды между нашими народами прошла, что лучше строить отношения на разумных началах. Когда я уезжал из лагеря, командир этой японской части без уныния поделился со мной представлением о своем будущем: «Собираемся к отправлению в советское Приморье, а там будем ожидать, чтобы поскорее пришла пора, когда нас не будут уже называть военнопленными». Отношение советских офицеров и воинов к себе и своим подчиненным он считал хорошим или даже «очень хорошим».

Излишне объяснять, что содержание нескольких тысяч японских военнопленных и в без того сложных условиях Гуаньдуна было для Военного совета армии делом обременительным и хлопотливым. Поэтому, когда к концу 1945 года все военнопленные были отправлены в советское Приморье и Сибирь, мы, признаться, рассчитывали на то, что наше общение с японцами на этом закончено и, следовательно, улучшатся условия для решения других задач.

Однако в 1946 году резко возросло наше участие в трудном деле эвакуации на родину не тысяч, а сотен тысяч японского гражданского населения. Если до этого мы ограничивались связью с сохранявшейся пока японской администрацией губернаторства, то теперь на повестку дня встали социально-бытовые вопросы всего японского населения полуострова, работа японских профсоюзов, транспортные заботы и т. п.

Наступил как бы второй этап наших отношений с японцами. Он значительно расширил возможности изучения нравов, обычаев, традиций этого народа.

В первые месяцы нашего пребывания на Гуаньдуне его японское население насчитывало около 300 тысяч человек. Затем оно все больше и больше увеличивалось за счет притока беженцев из других районов Маньчжурии, и к началу массовой эвакуации только в Дальнем сосредоточилось до 850 тысяч японцев.

Среди мужчин основную часть составляли промышленные рабочие. Имелась также значительная часть интеллигенции, главным образом преподавательский состав высших учебных заведений. Было довольно много женщин с маленькими детьми. Японское население оказалось довольно сплоченным и организованным коллективом с развитым чувством взаимопомощи. Основной его представительной и связующей организацией являлся городской профсоюз.