Что все это должно значить и какова ее роль в этой закулисной игре? «Вы только пойте эту вашу песню „Tipperary“, и это будет самое лучшее», — слышала она слова, произнесенные губами на страшно изборожденном морщинами лице, а в зале, где она выступала, продолжало происходить очень многое, чего она, освещенная огнями рампы, не замечала. Два молодых человека в третьем ряду (ей показалось, что они иностранцы) перешептывались так, словно ее выступление их не интересовало. У нее было целых два часа, чтобы рассмотреть их, несмотря на направленные на нее софиты. Они пришли и на следующий вечер. И на следующий. Они всегда были одеты по-разному и сидели слева от нее, то один, то другой.

Через неделю она была убеждена, что тот незнакомец и эти двое втянули ее в какой-то заговор. Как спасти в себе все английское? У нее не было сил, чтобы самостоятельно заниматься разоблачением заговора. Можно попробовать обратиться в Скотланд-Ярд, но это нужно было сделать в первый же вечер, а не продолжать петь… Она задумалась и приняла единственно верное «английское» решение. Стоял исключительно холодный день, и лондонские птицы под последним скупым солнцем кувыркались в небе. Флори Форд вышла на сцену 17 декабря 1916 года и объявила, что больше не будет петь песню «It’s a Long Way to Tipperary». Причину она не назвала, но и не стала лгать, что устала, а публика шумно отреагировала на ее заявление. Зрители кричали «хотя бы сегодня вечером» и «как вы можете, мы же заплатили за билеты», но Флори интересовали только эти двое. Кричали ли они вместе с остальными? Или поспешно покидали зал? Ни в коем случае. Просто сидели и, с лишенными всякого выражения лицами, ждали свою песню, которую она решила больше не исполнять.

Так было и в этот вечер, и на следующий. Стоял холодный лондонский день, тумана не было, но и птиц тоже. Флори Форд сдержала свое обещание, и так песня «It’s а Long Way to Tipperary» забрала свою первую жертву в 1916 году. Эта первая жертва плохой песни почти забыта, но и вторая, положа руку на сердце, тоже будет популярной недолго. Лилиан Смит, точнее, Лилиан Шмидт вернулась в Германию. Обмен шпионами оказался для нее счастливым выходом, а орден и громкая слава разведчицы дали ей возможность быстро вернуться на берлинские подмостки и вызвали множество газетных статей. Одну из них, очень зажигательную, в журнале «Всадник в немецкой ночи» написал военный корреспондент Макс Осборн незадолго до своей гибели возле села «Мертвая свинья» на Северном французском фронте.

Таким образом, фрау Шмидт не составляло труда снова построить карьеру певицы варьете. Свой небольшой концерт-попурри она обязательно завершала «Песней ненависти к Англии». В этот период она еще некоторое время пела «It’s a Long Way to Tipperary», но потихоньку, чтобы никто не слышал, а на сцене она, разумеется, блистала с «Песней ненависти к Англии». Эта песня неплохо звучала. Немцы любили ее так же, как англичане любили «Tipperary», а Лилиан знала, как своим, уже немного отяжелевшим, бархатным голосом пробудить самые глубокие прусские патриотические чувства. Она любила и другие военные хиты — «Стражу на Рейне», «О, Страсбург, о, Страсбург…», «Бог, кайзер, Отечество» — и охотно исполняла их вплоть до того вечера, когда какой-то незнакомый поклонник открыл — почти неожиданно — дверь ее гримерки. Дверь была не заперта, как обычно. Коридор пустовал, что было необычно. Позже никто не мог объяснить ей, как посторонний вошел в театр. Незнакомец стоял у дверного косяка. Ослепленная лампочками вокруг гримерного зеркала, она видела только его огромный силуэт, заполнивший почти весь дверной проем, и черные усы на изборожденном морщинами лице. Незнакомец был офицером высшего ранга. Он не собирался задерживаться. Сказал только: «С этого момента, госпожа Шмидт, вы будете петь только „Песню ненависти к Англии“, вы поняли? Это будет лучше всего». Потом вышел. Больше ни с кем не разговаривал.

На следующий вечер фрау Шмидт в концертной программе варьете среди имен других немецких артистов увидела и свое имя. Она должна была исполнять только одну песню. «Песню ненависти к Англии». У нее не было выбора. После возвращения она со временем поняла, что ее не считают стопроцентной немкой. Будто бы за годы, проведенные в Англии, на ней образовался некий английский налет, который она не могла с себя смыть. А ее смертельно опасная работа? А полученный орден? Вокруг нее повсюду шла война. Заслуги забывались невероятно легко, а вот к обязанностям на родине отношение было по-прежнему серьезным.

«С этого момента, госпожа Шмидт, вы будете петь только „Песню ненависти к Англии“. Понимаете?» Понимает. Разве что честь не отдает. Вечер за вечером поет эту песню, делать это ей становится все труднее и труднее, но, как и артист в цирке, она вынуждена каждый вечер выходить на сцену. Она пишет письма руководству, просит дать ей возможность разработать патриотическое шоу с разнообразной программой. Предложение отклонено. После этого она просит разрешения исполнить небольшое попурри из семи своих самых любимых песен, с которыми она собирается выступать для солдат на фронте и в больницах, где лечат тяжелораненых. Ей запрещают и это. Последнее, о чем она умоляет, чтобы ей разрешили хотя бы изредка — скажем, раз в месяц — исполнять «Стражу на Рейне». Когда ей отказывают и в этом, она наконец понимает: ее не обменяли, она не вернулась в Германию. Она — по сути дела — оказалась в аду, где постоянное исполнение одной и той же песни стало ее единственным наказанием.

Как и подобает артистам, Лилиан Шмидт умерла на сцене после своего последнего выступления. Она исполнила «Песню ненависти к Англии», скрестила ноги, как балерина, и склонилась в глубоком поклоне, из которого не поднялась. Последнее, что она слышала, были восторженные аплодисменты слушателей, невидимых в свете софитов.

В это время, в конце 1916 года, многие смерти совпадали. Так отдали Богу душу не только Лиза Честухина и Распутин. В одно и то же время на небо отправились тысячи людей, и так случилось, что в одни и те же минуты и секунды умерли Лилиан Шмидт и отец Донован, капеллан 3-й роты 2-го батальона 91-й шотландской дивизии, но его смерть случилась не на публике в ореоле славы, хотя именно отсутствие интереса к мертвым телам обоих было почти одинаковым. Лилиан Шмидт была в тот же вечер отправлена в берлинский морг, где ее даже толком не осмотрели. Тело отца Донована было отправлено в военный госпиталь, где патологоанатомы тоже не обратили на него особого внимания. Шла война, и мы не можем их упрекнуть. Кто умер, тот мертв. Того, кто мертв, просто вычеркивают из списков живых. После смерти Лилиан Шмидт ни одной другой немецкой певице не было приказано исполнять только «Песню ненависти к Англии». А почему так произошло именно с ней, никто не объяснил. Публика еще какое-то время обсуждала ее бархатный голос и героизм в Лондоне, а затем все десять тысяч двести семьдесят три человека, побывавшие на концертах с ее участием после возвращения в Германию, стали ее забывать. После смерти отца Донована какой-то молодой шотландский капеллан занял его место, однако он отправлял мертвых солдат на тот свет молча и никогда не вытаскивал раненых с ничейной земли шестом длиной в шесть локтей. Ровно три тысячи двести одиннадцать шотландских солдат вспоминали тот рождественский вечер 1914 года, когда отец Донован служил мессу для солдат и офицеров всех трех армий, расположенных на ферме недалеко от Авиньона. Но была война. Из трех тысяч двухсот одиннадцати солдат новый 1915-й встретили две тысячи семьсот пятьдесят, а новый 1916-й, после ожесточенной битвы на Сомме, — только девятьсот одиннадцать. Иногда эти девятьсот с лишним бедолаг вспоминали отца Донована, но половина из них вскоре стала забывать его имя и называть его «отец Дункан» или «отец Донерти». Половина из десяти тысяч двухсот шестидесяти посетителей варьете в Берлине начала забывать имя Лилиан Шмидт и называть ее «Лилиан Штраубе» и даже «Лилиан Штраус». А потом время потекло дальше. Когда Великая война закончится, останется всего два шотландских солдата, четко помнящих имя отца Донована и все, что он сделал, и только три семьи, которые все еще будут рассказывать о высоком альте военной героини и не будут путать ее имя с другими — ибо такова судьба героев.