Теперь все выглядело гораздо красивее и благороднее. По полю боя двигались рыцари, их оруженосцы и кузнецы. Когда нужно было передать донесение наименьшей важности, помеченное всего одним «X», Гитлер садился на коня и искал взглядом вездесущего фронтового репортера. Не найдя его, он доставлял донесение, а потом писал в своих «Военных мемуарах»: «Вздыбленная фигура коня, его открытая пасть, а также белые стиснутые зубы всадника, доставляющего донесение, кажутся мне сценой из оперы Вагнера, которую я недавно слышал в Байройте». Однако ситуация становилась все более скучной и бессмысленной. Когда в одну из последних недель 1916 года на фронте ничего не происходило из-за проливного дождя, Гитлера и еще одного посыльного отправили в ближайшие села найти новые матрасы для солдат. Села у линии фронта были покинуты, и немецкие солдаты дали им названия, достойные испорченного воображения вояк: «Проклятая лачуга», «Дохлая свинья», «Печь»… Именно в «Печь» и отправились посыльные Ганс Липерт и Адольф Гитлер. Охота оказалась удачной — в одной дворянской усадьбе они нашли в подвале два тюфяка с очень небольшими следами плесени и без клопов.

На обратном пути произошла такая сцена: мальдгангер Гитлер несет оба тюфяка, так как мальдгангер Липерт старше по званию. Он именно в таком чине, от которого Гитлер отказался в надежде, что его заметит военный корреспондент Макс Осборн. Гитлер под матрасами обливается потом, а у Липерта достаточно времени, чтобы говорить обо всем, что придет ему в голову. Липерт рассказывает об одной проститутке из Гамбурга, которую хоронил весь портовый город. Гитлер размышляет о том, как он прекрасно опишет эту нестоящую и унизительную работу в своей записной книжке, куда он заносит высказывания Осборна. Двое посыльных проходят по селу «Печь» и направляются к окопам, когда Липерт как будто про себя — говорит: «Адольф, ты слышал, что погиб этот военный корреспондент Макс Осборн? Нельзя сказать, что он не умел писать, но я немного устал от того, что он постоянно следил за мной и сравнивал меня с какими-то рыцарями и благородными герцогами». Гитлер молчит. Липерт продолжает поплевывать на ходу. Наконец, матрасы доставлены. Мальдгангер Гитлер, весь в поту, берет в руки свою тетрадочку. Растерян ли он? Жалеет ли он своего бога Осборна? Нет… Он пишет прекрасный отчет о том, как двое посыльных в течение нескольких месяцев героически снабжали весь состав 16-го «листовского» полка.

Немецкий язык, на котором ефрейтор Гитлер написал в своем альбоме еще много «осборновских заметок», был прекрасен. На таком немецком языке хотела бы писать и говорить и портниха Живка в оккупированном Белграде, но с языками у нее было не очень хорошо. Зато очень хорошо шли дела в ее мастерской. Живка считалась еще красивой, и, плечистая и голубоглазая, даже была похожа на немку с севера. Война не оставила на ней никаких следов, и оккупацию она беспечно считала счастливым случаем и возможностью получить от жизни что-нибудь приятное. В ателье на улицу Принца Евгения приходили только люди в форме, а после того, как комендант города Шварц в своем распоряжении указал ее салон как привилегированный, клиентов стало еще больше. И все до одного казались Живке настоящими господами: скорее сбившимися с правильного пути детьми с хорошими манерами, чем солдатами, готовыми убивать. Многие приходили в ее салон и каялись в страшных преступлениях, о которых ей нельзя было знать. Некоторые даже плакали, пока она чинила их форму или меняла подкладку на зимней шинели. Особенно ей понравился один гусар, постоянно приходивший к ней с порванным карманом. Едва она зашивала один карман, как у гусара рвался другой, и вот он снова в дверях ее салона. Нажимает на звонок и, улыбаясь своими заячьими губами, показывает ей на карман… Из-за этого гусара она выучила свое первое немецкое слово «tasche» (карман) и из-за него позднее изменилась вся ее жизнь. Этого гусара звали… но, может быть, здесь это не так и важно.

Люди помнят только имена великих, тех, кто, например, освещен ярким светом на сцене. В Лондоне таковой была Флори Форд. Эта исполнительница мюзиклов была счастлива, когда благоприятный случай изгнал из Лондона ее единственную настоящую конкурентку Лилиан Смит. Теперь эта «фаршированная сорока» со стеклянными голубыми глазами больше не стояла на ее пути к успеху, и Флори мгновенно стала самой популярной исполнительницей песни «It’s a Long Way to Tipperary». Это был подходящий момент для того, чтобы укрепить свои позиции на лондонской сцене и наконец начать подогревать в себе все английское.

В этом не было ничего необычного, если бы госпожа Форд не была австралийкой… При рождении она получила имя Флора Мэй Августа Фланнаган, а родилась она в 1875 году в Австралии, где разводят лучших лошадей и откуда родом лучшие наездники. Ее отец и братья знали о лошадях все и хотели выдать ее за кого-нибудь из своего круга, но у Флори были более амбициозные планы относительно своей судьбы. Когда она в 1897 году отправилась в Лондон, вместе с ней пустилось в путь и немного золотой пыли австралийской прерии. Эту пыль она нашла на дне дорожного чемодана и тотчас же велела его почистить.

После этого Флори Форд берет уроки английского, чтобы избавиться от акцента, и в начале XX века ей кажется, что она освободилась от последних австралийских наслоений. Поэтому она держится как потомственная англичанка. Во время Великой войны у Флори была хорошая квартира на третьем этаже в доме на Ройал-Хоспитал-роуд. Она не познакомилась с террористом Райнером, жившим на той же улице, зато знакома со всеми музыкантами, находившимися в Лондоне в эмиграции. Эжена Изаи и молодого Артура Рубинштейна она постоянно приглашает в гости. Для публики она чаще всего исполняет песни «Oh, what a Lovely War» («О, что за чудесная война») и «Daisy Bell», хотя и считает, что лучше всего ей удается военный хит «It’s a Long Way to Tipperary»… Но здесь у нее была сильная конкурентка, явно добившаяся большего успеха.

Когда Лилиан Смит благодаря счастливому стечению обстоятельств — так считала Флори Форд — была арестована и в 1915 году опозорена как скрывшая свою национальность немка, одна «истинная англичанка» дала много благотворительных концертов. Она увидела возможность привлечь к себе внимание и, как настоящая дива, сделала заявление для газет, дескать, она не понимает, как кто-то может до такой степени опозорить свою родину, которую она любит превыше всего.

Так она стала первой и среди патриоток. А песня «It’s a Long Way to Tipperary» оставалась на ее устах вплоть до того вечера, когда какой-то незнакомый поклонник открыл — почти неожиданно — дверь ее гримерки. Дверь была не заперта, как обычно. Коридор пустовал, что было необычно. Позже никто не мог объяснить ей, как посторонний вошел в театр. Незнакомец стоял у дверного косяка. Ослепленная лампочками вокруг гримерного зеркала, она видела только его огромный силуэт, заполнивший почти весь дверной проем, и черные усы на изборожденном морщинами лице. Незнакомец загадочно сказал: «Вы только пойте эту песню, госпожа, и сегодня вечером. Только пойте эту вашу песню „Tipperary“, так будет лучше всего». Потом он ушел. Ни с кем больше не разговаривал. Никто не видел, как он вышел, а Флори Форд испугалась. Она сразу же заметила, что незнакомец неважно говорит по-английски.

Флори не поняла, что посетитель на самом деле был просто пьяницей и не лучшим образом изъяснялся по-английски потому, что его родным языком был галльский. Она все еще находилась под впечатлением от разоблачения Лили Смит, и поэтому неудивительно, что она подумала, будто и ее кто-то втянул в шпионскую аферу. В тот вечер она не только пела известный патриотический хит, но и высматривала в лучах софитов, что происходит в зале. Один господин из седьмого ряда как-то странно встал и поднял всю половину ряда, чтобы выйти. Какой-то ребенок непрестанно плакал и кричал «мама», а в это время все остальные пытались заставить замолчать и маму, и избалованного ребенка. Некий господин в ложе держал в руках бинокль и демонстративно не отводил взгляд от нее…